— Братцы, кто на боковую? За мной!

А дождь не прекращался. Вначале никто не придавал этому большого значения. Но когда на следующее утро выяснилось, что выпало более тридцати миллиметров осадков, все поняли, что дело это не шуточное. Теперь придется ждать солнечных дней, пока подсохнет почва и можно будет возобновить сев.

— На огородах-то не страшно — можно работать и под дождем. Не надо быть только неженками… В садах и виноградниках тоже не беда — можно вносить удобрения и обрезать лозу. Но что будет с зерновыми?..

Люди стояли под жестяным навесом и, задумчиво покусывая соломинки, с тоской глядели на бесполезные сейчас огромные тракторные сеялки. Все на свете перемешалось. На глазах рушилась извечная традиция, впитавшая в себя запах муки и душистого зерна. Все знали, что, если сейчас не посеять, кибуц останется без хлеба.

В давно минувшие времена в подобных случаях прибегали к колдовству, молились идолам. Но что делать теперь? Кибуцникам казалось, что испокон веков люди сеяли только с помощью тракторов и сеялок, иначе и быть не могло. Все готовы были работать от зари до зари, хоть двадцать часов подряд, но только на тракторе и с помощью машин. Это дело верное: зерно ритмично течет медленной, строго дозированной струйкой в землю, молчаливо и беззвучно раскрывающей для него свои объятья, а затем также молчаливо и беззвучно смыкающей их. И вдруг — на тебе! Ни тпру, ни ну!..

Стали поговаривать о живом тягле. Что ж, если уж нет другого выхода, можно попробовать. Но скорей бы прекратился этот нескончаемый дождь!

Русло нашего вади быстро наполнялось водой, и вскоре она стала выходить из берегов. До конца осени этот вади обычно стоял сухим, а его русло было изрезано трещинами, как дряблая кожа на лице старушки. Между колючими кустарниками сновали ящерицы; маленькие камешки, которыми было усеяно дно, крошились от жары. Но теперь вади совершенно преобразился. Все вокруг наполнилось стремительным движением, бурным и безудержным ликованием.

Вначале потоки были умеренными. Вода после первого дождя не вела себя слишком дерзко. К тому же после него наступил обманчивый перерыв. Как-то ночью небо прояснилось и навесило на свою могучую грудь яркие золотые пуговицы, что сверкают на нем с самого сотворения мира. Утро было прозрачно-голубым, но вскоре над долиной повисли огромные белые клочья густого тумана, а над вади наподобие дыма заклубился пар.

Верхом на лошадях парни выехали на поля, чтобы проверить почву. Дренажные канавы были полны воды, в некоторых местах она даже залила поля. Пахотная земля, как губка, впитала в себя несметное количество влаги и стала мягкой и топкой. Лошади то и дело останавливались в поисках точки опоры — они начали вязнуть.

Вернувшись на центральную усадьбу, люди решили, что ждать придется не меньше недели, пока немного подсохнет. Да и тогда, кто знает, можно ли будет выехать в поле с тракторными сеялками. Если же использовать на севе живое тягло, то это двойная работа, двойная трепка нервов, сплошные муки и для людей, и для скотины. Но и это окажется возможным лишь при условии, что не будет больше дождить… Что и говорить, перспектива была не из веселых. Но люди не роптали.

— Ладно, помучаемся… Зато поля будут засеяны вовремя… — И добавляли: — Если повезет и удержится хорошая погода…

Но не прошло и недели, как снова начались дожди.

Наш вади взбесился. В том месте, где он углубляется в лес, появился оползень, и начал пениться пруд. Вскоре там образовался бурлящий днем и ночью водоворот. Ночные сторожа слышали его рокот даже сквозь раскаты грома, шум леса, завывания ветра и барабанную дробь дождя о железную крышу.

Над руслом вади с незапамятных времен стоят старые ивы. Теперь их стволы омывают бешеные потоки воды, увлекая за собой изломанные ветки, деревья непрерывно стонут и жалобно поскрипывают…

Далее вади стремительно спускается в узкую расселину. Ее окружают толстые, почерневшие кусты дикой малины, образуя над ней большой навес, из глубин которого доносится громовой шум водопада. Затем вади вторгается в гущу леса. Вокруг него шумят вечнозеленые сосны, стройные кипарисы обрамляют заросшие тропинки на его берегах.

По вади беснуются бурные, пепельно-серые потоки воды. Они несут в себе ветры далеких холодных гор, остатки почвы, скопившейся за многие годы на скалах, тонко измельченный прах засохших растений и старую змеиную кожу, запах диких коз и коровий помет арабских селений Эйн-А-Тена и Эйн-А-Шейх…

В том месте, где широко раскинули свои ветки красавцы эвкалипты, вади расширяется, его потоки умеряют свой бег. Тут от его голых берегов разбегаются в лес тропинки. И снова широкой и величавой лавиной движется вода, а над ней смыкаются густые кроны деревьев, образуя естественный шатер.

Но вот вади вступает в фруктовые сады селения Абу-Шуша, извивается, пенится, скачет, пока не достигает шоссе. Под шоссе его воды проходят по специально для них проложенным бетонным трубам. Вырвавшись оттуда, они нещадно смывают возделанную почву в сливовых садах, курчавые полоски клевера и пашню, подготовленную для посева. Впадает же вади в Кишон; только здесь, наконец, его потоки прекращают свой разбойный бег.

Когда гремит и грохочет вади — значит, гремит и грохочет дождь. Когда гремит и грохочет дождь — значит, гремит и грохочет вади. Между вади и дождем установились, к великому огорчению земледельцев, поистине дружеские отношения… И вот стоят наши парни под навесом и от нестерпимой досады покусывают соломинку. У них перед глазами — бездействующие машины, а в сараях нетерпеливо бьет землю копытами рабочий скот.

Но вот отодвинулись за горизонт дождевые облака. Дождь из долины перекинулся в горы. Люди здесь — большие оптимисты. Они никогда не теряют надежды. Посовещавшись, они решили: «Коль на тракторах нельзя, выведем на поля лошадей и мулов». И вот уже все лихорадочно готовят сбрую, удила, дышла, грохочут цепями, делают пробные выезды. Если он и впрямь не вернется (этот такой сейчас неуместный дождь), то, пожалуй, можно отсеяться вовремя.

— Возьмем на поля жен и детей, прекратим на время работу в садах, меньше будем возиться с молоком, клевер вывезем на тракторах, а уж поля засеем вовремя! Обязательно засеем, чего бы это ни стоило!

И тогда наступила третья полоса дождей…

Это произошло в полдень. Внезапно потемнело и началось форменное светопреставление. Разверзлись хляби небесные, и водяные потоки бушевали и неистовствовали, как никогда раньше. Вместо того чтобы работать в поле, мы распивали в столовой чай, толпились возле душа, кутались в одеяла, пели песни о нашей распрекрасной жизни и жарили картошку.

День померк, спустилась темень. Ливень шумел без отдыха и передышки, как заводной. И с каждой минутой мрачнели наши мысли, росло наше отчаяние.

А в конюшне в это время околевал Могучий. Возле него стоял парень, и в губах у него торчал стебелек — «соломинка размышлений»… Круп Могучего дрожал, голова была низко опущена к земле, ноги одеревенели и были уже холодными: заражение крови. Красивая морда лошади время от времени вздрагивала и приподымалась, но глаза были закрыты и слезились желтоватой слизью. Парень стоял возле коня, видел, как тот испускает дух, и ничем, решительно ничем не мог ему помочь.

Могучий был гордостью и славой кибуца. С ним в упряжку можно было ставить самого чахлого конягу и не сомневаться, что будет полный порядок, все пойдет как по маслу. Все знали — Могучий не подведет. И вот он погибает, и спасти его нельзя.

Такой труженик, как Могучий, должен уйти из жизни молча, в гордом одиночестве. Возчики, которые много лет работали с ним, не должны его видеть в этот скорбный час. «Они уже улеглись спать, — думает парень, покусывая соломинку. — А может, склонились за шахматами, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, или жалуются друг другу на ломоту в костях…»

Как же сейчас сеять, когда нет Могучего? Кто, кроме него, может справиться с десятками дунамов в день? И кто будет приветствовать радостным ржанием ворота усадьбы, запах конюшни, длинный, но совсем не страшный кнут конюха?..