Первый дождь, длившийся целых восемь дней, запер дома плуги и помешал обработать землю, когда она была еще рыхлой и пригодной для вспашки. А потом небеса стали медно-железными, без единого облака.

Напрасно мужчины после тщательного омовения рук и ног произносили свою сокровенную молитву аллаху и его пророку.

Напрасно изможденные женщины с грудями, высохшими и тощими, подобно их земле, с сердцами, преисполненными глубоких материнских чувств, смотрели на небо, мысленно вымаливая дождь и урожай. Им по закону не разрешалось вслух произносить имя аллаха.

Тщетно были обращены к небу и глаза младенцев — невинные детские глаза, воспаленные от зноя, ужасного, чудовищного. Понапрасну и они подымали свои взоры с немой мольбой, так как им неведомы были пути аллаха и его язык.

Все было напрасно.

Словно вылитым из железа и меди казалось небо над головой. Ни единой капли дождя. То, что люди посеяли слезой, они пожинали плачем, огорчением и сердцем, истекающим кровью. Они собирали свой урожай с бедных полей по жалким колоскам и увозили его на тощих ослах и голодных верблюдах на гумно.

Деревня ждала.

В чуланах и кладовых давным-давно кончилось зерно. Многие, посеяв последнее, уже тогда остались полуголодными, уповая на милость аллаха. Они брали взаймы гнилую пшеницу и пораженный гусеницами маис, обязуясь вернуть лучшие зерна от нового урожая с большими процентами.

Люди увозили на рынок последнюю овцу или единственного теленка и на вырученные деньги приобретали зерно. С дрожью в руках они покупали, взвешивали, мололи это зерно, с дрожью в руках они месили тесто и пекли лепешки.

Больше чем сам голод, мучил страх перед ним, который охватил всю деревню. Матери ради экономии выпекали лепешки сразу на целый день. Это и на завтрак, и на обед, и на ужин. Ради экономии они добавляли в тесто другие злаки. Ради экономии они делили лепешки на две части, а половинки снова делили пополам, когда необходимо было кормить голодную детвору.

Вся деревня ждала приговора оценщика.

Вначале ждала жатвы, с нетерпением, с затаенной надеждой на какое-то чудо, хотя в действительности все понимали, что ждать нечего. Но в самом процессе жатвы заключено благословение. Жатва и голод не живут под одной крышей.

Благодать приходит в дом вместе с первыми колосьями, которые приносят малыши. Да, да, речь идет о тех крошках, которые впервые нынче зимой научились спускать ноги на землю, но пока еще не умеют завязать кушаки поверх рубашки. Их на время жатвы оставляют дома, но они ползают по дорожке перед домом и собирают колос за колосом из-под ног верблюдов. Найденные колосья они накрепко связывают соломинкой в крошечные снопы.

Даже если голод в доме был старожилом, он во время жатвы убирается прочь, уступая место колосу. Но любопытно, голод не пятится назад при виде верблюдов, нагруженных снопами. Ему хорошо известно, что путь от тока в дом, затем от дома до мельницы и, наконец, от мельницы до квашни очень длинный. Во-первых — десятина, во-вторых — государственный налог, в-третьих — долги тому же государству, в-четвертых — задолженность частным лицам, то ли деньгами, то ли зерном…

И кто его знает, удастся ли ссыпать что-нибудь в закрома. Голод убегает только от собирателей колосьев — от истощенной женщины, от старика, старухи и этих малышей, которые с раннего утра разбегаются по полям и, изнуренные зноем, возвращаются с маленькими, тщательно связанными пучками колосьев. Перед ними голод устоять не может и до поры до времени отдаляется от них, таится в стороне, в укромном местечке, выжидая удобного случая для нападения.

Феллахи ждали жатвы с нетерпением. А еще раньше с удвоенным нетерпением они ожидали весну. Это благословенное время, когда земля еще насыщена влагой, как девушка в пору своего цветения. Фасоль цветет фиолетово-синим цветом, напоминая детские глазки, затем она заполняет набухшие мешочки, полные влагой и соком, как груди молодой матери. За фасолью созревает ячмень — сок с молоком! А за ячменем приходит очередь пшеницы — кормилицы всей земли, и богатых и бедных. В пшенице скрыта тайна существования, она — избранная из избранных, величайшее благословение. Пшеница — клад, который сам аллах подарил людям. На утренней заре от поцелуев аллаха зерно пшеницы наполняется росой и соком, солнцем и сладостью, медом и молоком.

Это самая лучшая пора года, когда каждое существо находит себе пропитание: пчела — цветок, корова — траву, голодный путник — благодать аллаха, из того, что осталось на полях. Найдет он несколько забытых колосьев, обжарит их на огне и утолит свой голод.

Но благословенная весенняя пора прошла и для путника, и для скотины, и для пчелы. А благодати нет больше и в помине. Птички тщетно ищут зерен на сжатых полях и на запущенных дорогах, но не находят ничего.

Деревня ждала оценщиков.

Каждый феллах лежал на своем стоге и оберегал плоды своего труда — свой хлеб, хлеб на целый год. Но как будто проклятие аллаха было ниспослано на этот хлеб. Люди не могли воспользоваться этим хлебом, чтобы утолить свой голод. Железный закон власти, словно кнут, висящий над головой, строго-настрого запрещал брать сколько-нибудь хлеба до прихода оценщика.

Время от времени из ближайшего города приезжали толсторожие, краснощекие солдаты верхом на лихих откормленных лошадях. Они забирали из деревни для своих лошадей последний ячмень. И из последней овцы и единственной курицы, отнятой у феллаха, они готовили себе ужин. Солдаты рылись в домах, в сундуках, в сараях и в амбарах, искали, нет ли там следов молотьбы из нового урожая, нет ли хоть чего-нибудь, что напоминало бы свежую соломинку. Не примешаны ли к маисовым зернам, которые в корзине, зерна пшеницы нового урожая, не из нового ли урожая, с которого еще не снята десятина, хлеб в руках у детишек.

Мухтары[34] и деревенские старцы подстерегали, словно волки, своих собратьев-земляков, ночами бодрствовали, прислушивались, расспрашивали и узнавали, не берет ли кто-либо зерно из своего гумна домой. Ведь — чего греха таить — малышки-дети научились подкрадываться к гумнам и воровать зерно, прятаться сами и прятать украденное. Потом, подобно мышам в норах, они таились в щелях с куском в руках, чтобы не попасться никому на глаза.

А юношам, гордым, сильным, мужественным, не раз приходилось смиренно подставлять свои исхудалые щеки тем, кто бил их по этим щекам. Бесстрашно, с упорством, с широко раскрытыми глазами, они прямо смотрели в лица солдат с толстыми подбородками и жирными затылками, которые осыпали их градом пощечин и оплеух.

Деревня ждала оценщиков, чтобы можно было есть не по-воровски свое, то, что вырастили собственные руки, плоды своего тяжелого труда.

Деревня ждала. От утомительного выжидания время от жатвы до молотьбы тянулось долго, бесконечно. Просыпавшиеся раскаленные дни тянулись лениво, словно были поражены солнечными ударами.

Жители деревни еще спали, за исключением тех, кто встал на утреннюю молитву. Жалкое стадо само, без всякого надзора, уже бродило за деревней, копалось, обнюхивало и искало то, что уже давно найти было нельзя. Маленькая истощенная телка украдкой направлялась к соломе и поедала ее с аппетитом, стараясь остаться незамеченной.

Первое, что предвещало восход солнца и появление нового дня в мире господнем, был скрип колодезного колеса, которое вертела пара узкоплечих волов с набухшими животами. Колесо тянуло вверх крученные из густолиственных веток веревки. Вытянутую воду вливали в мех. Веревка сильно скрипела, а звук несмазанного колеса был глухим и проникал в глубь колодца, отдаваясь там приглушенным эхом. Слишком сухие ярма на шее волов всякий раз потрескивали, словно хотели вот-вот лопнуть. В животах у волов, которые досыта напились после скудного завтрака, что-то урчало, и во время ходьбы от колодца к колодцу, туда и обратно, вверх и вниз их животы издавали такое хлюпанье, какое издает наполненный доверху кувшин.