Вот так они и оказались с Обелиском перед прекрасным (пусть позавидуют тысячи других сельсоветов!) зданием Веселоярского сельсовета, астрономический день, собственно, уже закончился, но небесного света на земле еще было достаточно, потому что Гриша под действием своих невидимых механизмов власти, а еще больше от переживаний из-за несоответствия труда хлеборобского и труда служащего невольно обратил внимание на тридцать две электролампочки, которыми так гордился дядька Обелиск. Гриша вспомнил, что подворье мамы Сашки освещалось только одной электролампочкой, да и та была на столбе, стоявшем на улице, и, кстати, этого было вполне достаточно. А тут целых тридцать две лампочки!

Воспитанный теткой Лисичкой, он невольно начал считать. На комбайне это было просто. Квадратный метр, потом гектар, потом сколько колосков, а в каждом колоске сколько зерен, — вот и все твое умение, твоя честность, твоя гражданственность. Скосил, поднял, обмолотил, спас, — честь тебе и хвала; оставил на земле, притоптал, прикатал колесами, пренебрег, — позор на веки вечные!

А теперь эти лампочки вокруг здания сельсовета. Не те ли самые это колоски, которые мы миллионами бросаем на землю из-за несовершенства наших машин и наших душ? Бережливый крестьянский глаз Гриши Левенца прежде всего был ослеплен тридцатью двумя лампочками, а затем, нарушая все известные законы оптики, взглянул в свою душу, и что же он там увидел? Расточительство, и больше ничего!

Гриша Левенец, наученный теткой Лисичкой считать каждое зернышко, каждый колосок, каждый стебелек, невольно начал считать все эти электролампочки, которые мы зажигаем, где надо и где не надо. Вот он председатель сельсовета. А сколько сельсоветов на Украине? Он этого не знал, но догадывался, что не менее пятнадцати, а то и двадцати тысяч. Двадцать тысяч сельсоветов, и каждый — по тридцать электролампочек только для внешнего освещения! Какие Днепрогэсы могут дать столько электроэнергии?

Гриша ужаснулся от своих подсчетов и спросил у дядьки Обелиска:

— А кто зажигает весь этот свет в Веселоярске?

— Как кто? — удивился посыльный. — Да я же!

— А вам не кажется, что у нас много горит лишних лампочек?

— Лишних?

Дядька Обелиск не знал этого слова. Это правда, что Фенька своей расточительностью давно уже довела его до отчаяния. Все, что он зарабатывал и вырабатывал благодаря своим трудовым усилиям, она уже и не растранжиривала, как говорится, а «расфенькивала», если так можно выразиться. Но это же свое! А если брать в государственных масштабах, то тут дядька Обелиск — за размах, за перевыполнение, за досрочность во всем! Зачем углю, нефти, газу залегать в земле, спрашивается? Добыть досрочно, использовать, сжечь и водрузить обелиск!

— Власти надлежит быть щедрой! — заявил Обелиск.

— Шедрой? А за чей счет?

— Так нам же за электричество платит колхоз.

— Колхоз? — не поверил Гриша.

— А вы как думали? В сельсовете таких ассигнований не было и не будет.

Гриша промолчал, чтобы скрыть свою неосведомленность, но мысленно решил во всем разобраться как следует и первым своим шагом на высоком посту определил борьбу за экономию и бережливость. Обстоятельства же складывались так, что никак не экономилось драгоценнейшее сокровище нового председателя время. Почти целый рабочий день съеден хлопотами с этим неизвестным Пшонем, а теперь еще приходилось добавлять к рабочему дню чуть ли не полночи. Ждали они оба неодинаково. Грише давно уже хотелось домой, а дядьке Обелиску не терпелось увидеть человека, на которого он возлагал такие большие (почти неосуществимые) надежды. Поэтому нетерпение Обелиска было все-таки большим и он первым услышал еще за Шпилями Самусеву машину.

— Едут!

— Может, это и не они, — вяло возразил Гриша.

— Да разве я не знаю, как Самусенок ревет мотором! А вот уже и светит! На одной фаре кто у нас ездит? Только Давидка Самусь! Вот уж негодник!

Машина тем временем скатилась со Шпилей и уже освещала ослепительной фарой сначала Гришу, потом Обелиска. Скрежетнули тормоза, Давидка высунулся из кабины, закричал:

— Станция Березай, кому надо — вылезай!

В пятитонном кузове поднялось что-то темное, высокое, колючее, перемахнуло через борт, затарахтело мослами, спрыгнуло на землю. Обелиск кинулся поддержать, но не успел и был окинут презрительным взглядом то ли за опоздание, то ли за чрезмерную старательность. Темный человек сразу же увидел Гришу, стоявшего неподвижно чуточку в сторонке, двинулся на него и въедливым голосом представился:

— Пшонь.

Гриша назвал себя и спросил, как доехали.

— Как доехали? — еще въедливее промолвил Пшонь. — А это я вас, молодой руководитель, должен был бы спросить! Пораспускали свои кадры до форменного безобразия! Этот ваш шофер объездил со мною весь район! Туда везет, туда подвозит, там забирает, там подбирает, сплошные левые рейсы! Я этого так не оставлю! У меня свинья, а она деликатное животное, ей тряска в кузове противопоказана.

Тут наконец в разговор включился Обелиск, которого Пшонь упорно игнорировал.

— Так свинья, стало быть, с вами? — мягенько спросил Обелиск.

— А вы кто такой? — огрызнулся Пшонь.

Обелиск многозначительно, как и приличествовало с его многолетним стажем, назвал свою должность, а вдобавок сообщил, что он берет товарища Пшоня до окончательного его устройства в Веселоярске к себе на квартиру.

— Ага, — не сбавляя своей наступательности, уставился в него Пшонь. Меня на квартиру. А мою свинью?

— Свинью на колбасы, — разрешил себе пошутить дядька Обелиск.

— Секундочку! — протяжно промолвил Пшонь. — Сек-кундочку! Что вы сказали? Повторите!

И уже неизвестно откуда появился в его руках длиннющий блокнотище, повис чуть ли не до самой земли, как высунутый собачий язык, а над этим языком — въедливое:

— Повторите! Запишем. Для карасиков.

— Темновато же, — вздохнул Обелиск.

— Я и на ощупь! Сек-кундочку…

Собственно, на темноту при тридцати и двух электролампочках жаловаться не приходилось, и Гриша мог вдоволь налюбоваться новым веселоярским обретением, которое упало ему как снег на голову.

Как выглядел этот Пшонь? Возьмите мумию какого-нибудь египетского фараона, сдерите с нее все льняные пеленки, в которые она укутана, вместо этого наденьте тренировочный хлопчатобумажный костюм, приклейте под носом ондатровые усы, можно было бы сказать: усы — как у Бисмарка. Но кто сегодня знает, что такое Бисмарк? А ондатровую шапку знают все. Так вот: ондатровые усы, натрите вместо бальзама скипидаром (можно красным стручковым перцем) там, где и сами знаете, — и отскакивайте как можно дальше, потому что мумия не только оживет, но еще и запишет вас в свой блокнотище.

Спросите: откуда у фараонов льняные пеленки? Очень просто. Лен разводили наши предки скифы и экспортировали в страну Озириса. Один мой знакомый археолог христом-богом клянется, что в тех южных курганах-могилах, где нашли уже целые тонны золота, похоронены не скифы, а какие-то неграмотные (ведь нигде ни единой надписи!) грабители, овчары и козопасы, грабившие своих северных соседей, когда те после удачной торговли с греками и египтянами возвращались в свои края. Эти ограбленные именно и были скифы, жившие чуточку севернее Киева на линии Чернигов — Житомир, выращивали лен, продавали его всему античному миру, и потому их могилы следует искать именно там, а не в Причерноморье. Да могилы никуда не денутся. Подойдет очередь, введем в планы, найдем, раскопаем, убедимся, может, добудем там и какого-нибудь золота. А где взять мумию фараона? Пока не закрывали одесскую толкучку, мумию можно было купить там — от фараонят до старых мосластых фараонов, — и производи себе пшоней и пшонят хоть сотнями. Теперь уже ничего пирамидного в Одессе не купишь, а в одесских катакомбах, известно ведь, никаких мумий фараоновских никогда не водилось. Будем считать, что Веселоярску повезло. Человек с пирамидной внешностью и, может, с сознанием тоже пирамидным? А бывает ли такое сознание? И бывает ли, скажем, сознание катакомбное?