Строительство опорной базы в Уптаре набирало силу, поднимались один за другим жилые и промышленные здания. И хотя пустили на полную мощность центральную узловую котельную, работы не убавилось, дел оставалось по оборудованию базы, как говорится, невпроворот.

Фомичев вызвал к себе Жильцова;

— Поедешь на створ, Егор Акимович. С кровью отрываю вашу бригаду, но там основные сооружения, — надеюсь, понимаешь?

Егор взялся за рукавицы.

— А чего не спросишь, — придержал Фомичев Жильцова, — к кому едешь?

— Не к теще, — усмехнулся Егор.

Рассмеялся и Фомичев;

— Это верно, не на блины. — И голос его обмяк, подобрел: — В Синегорье к Шустрову, вот куда. Иван Иванович окрестил поселок. Синегорье, звучит, а?

— Знаю, — кивнул Егор, — Иван скажет…

Бригадир попрощался за руку с начальником стройки. Кивнул Яшкину и вышел.

— Ну так ты чего, Евгений Романович, скис? — когда Жильцов закрыл за собой дверь, спросил главного Фомичев.

— Да нет, — помялся Яшкин, — раз в помощники к бригадиру зачислили, — развел руками главный, — одно, возомнит еще…

— Этот не зазнается, — возразил Фомичев. — С экскаваторами он мне преподал, я это и не скрываю — горжусь. — Фомичев взял со стола пачку сигарет, посмотрел в нее, словно пересчитал сигареты, и опустился в кресло. — Мне еще надо подумать, кого за себя оставить в Уптаре, — вдруг озабоченно сказал Фомичев. Выждал, что на это скажет главный. Но Евгений Романович молчал, тогда Фомичев досказал. — Пожалуй, я тоже соберусь в Синегорье. Решено!

Фомичеву, как видно, по душе пришлось слово «Синегорье», и слово «створ» в последнее время Владимир Николаевич употреблял лишь тогда, когда речь заходила о Больших порогах на реке Колыме.

Фомичев положил письмо на стол. Оглядел присутствующих начальников отделов, инженеров, бригадиров, и ему показалось, что под его взглядом опускаются головы…

— Ваши предложения?

В кабинете стало слышно, как скреблась на стене стрелка барометра.

Кабинет начальника стройки выглядел парадным и торжественным. От окна тянулся стол заседаний, длинный, неширокий. Он напоминал взлетную полосу, а возле двери, как зайдешь — слева, рабочий стол с приставным столиком и с двумя мягкими глубокими креслами.

По левую руку пульт связи и на подставке несколько телефонов. На стене только барометр. Картин Фомичев не любил, как не любил и долгих заседаний. Потому, наверно, и кабинет казался нежилым. Здесь собирались лишь в экстренных случаях. Сегодня приглашенным не хватило мест. Несли стулья из соседних комнат. И как-то не вязались С дорогим паласом и полированной мебелью забрызганные бетоном робы строителей и лоснившиеся от масла, словно кожаные, телогрейки механизаторов. С ними соседствовали белоснежные рубашки и галстуки.

Опоздавшие проскальзывали в дверь и, пригибаясь, словно под пулями, жались к стене. Фомичев не признавал опозданий и все причины считал неуважительными: раз пришел человек, значит, мог прийти и вовремя. Заседания в рабочее время считал безобразием. «Если хочешь задушить дело, — говорил он, — начинай говорильню». Жильцов не раз слышал от него эти слова. Вспомнив их, он посмотрел на Фомичева. Раз днем собрал, значит, припекло. И, налаживаясь на долгий разговор, он по привычке прикрыл веки. Еще только месяц назад они перебазировались из Уптара…

Фомичев медленно оглядел всех, и глаза его, карие, глубокие, сейчас были налиты холодом и казались светлыми, а взгляд, тяжелый, цепкий, переходил с лица на лицо. Тишина угнетала.

Да, тишина бывает разная. Есть тишина леса, во время охоты. Эта тишина до звона в ушах. Казалось, сам становишься одним большим ухом. Тишина в консерватории перед началом концерта. Тишина неловкости, когда секунды бьют наотмашь по нервам. Наконец, тишина перед атакой. Тишина в кабинете, пожалуй, напоминает тишину перед боем, когда томительное ожидание перерастает в жажду, когда глушатся инстинкты страха и самосохранения — поскорее бы бой, все, что угодно, лишь бы не ждать…

Фомичев остановил свой взгляд на Жильцове. Жильцов его почувствовал, но глаз не открыл, было неясно, слушает он Фомичева или дремлет. Тогда Фомичев перевел взгляд на Крайнова. Начальник участка, по своему обыкновению, рассматривал свои руки и исподволь косил глазом на Яшкина.

— Ну, — нетерпеливо подтолкнул Фомичев.

Главный инженер Яшкин кашлянул.

— Да что тут долго решать, — голос Яшкина окреп. — Раз проектную организацию не устраивает наш вариант, то мы умываем руки, и это снимает ответственность со строителей.

Егор Жильцов постарался вникнуть в слова главного. Ему показалось, что-то не то говорит Яшкин. Он посмотрел на Шустрова; тот ерзал на стуле, кривил губы в ухмылке. «Если Иван Иванович промолчит, тогда я скажу», — подумал Жильцов.

Жильцов различал людей не по должностям, а прежде всего смотрел, как человек работает. Для него главным было — лежит ли у человека к работе душа. Ценил он и хватку. Шустров — этот будет рыть носом землю, не посчитается ни с какой трудностью, вывернет себя наизнанку для дела. Вот ведь один на створ поехал, а сколько успел наворочать. Экскаватор и мастерские задействованы. А вот Яшкин любит тенек, прохладцу в деле.

Бытует мнение: хороший производственник — плохой организатор. «Чепуха, — считал Жильцов, — объясни человеку задачу, чтобы тот тебя понял, и сам не отлынивай, работай, вот и все». «Ну и что ж, что инженер, подал идею, ввел курс исполнителя, — скажет Жильцов, — не дергай, не шпыняй, не мешай работать, люди сами сделают. Не боги горшки обжигали».

— Вот как!! — не дал договорить главному Фомичев. — Снимает ответственность? Будем играть в ответственность. Это безответственно!

Владимир Николаевич шагнул к Яшкину, тот невольно привстал.

— Все знаете правительственный срок! Когда пускаем первые агрегаты? Отзовитесь, поднимите руку, кто не читал материалы съезда. Съе-зда, — он произнес по слогам и опять выждал. Все, потупясь, молчали. — Может, Жильцов не читал, не слыхал, не знает? Напоминаю. Всего одна строчка: пустить первые агрегаты Колымской гидростанции в десятой пятилетие!

Жильцов открыл глаза, огляделся, пожал плечами, промолчал.

Конечно же Жильцов читал эти материалы. Обсуждали их и в бригаде не раз, радовались: повоюем с Колымой. Но руку тянуть нелепо. Фомичев-то подумал, что он, Жильцов, дремлет. Но это совершенно не так. Вот его Мария Павловна могла бы объяснить: за двадцать лет ой как изучила она Егора. Если уж ее Егор прикрыл глаза, значит, ворочает мозгой. Жди перемен, и немалых. Так и сюда попали. Сколько она долдонила о Черном море, а он вроде все сидел с закрытыми глазами. А утром сказал: «Ты готова, мать? Поехали на Колыму…»

Егор опустил тяжелые веки, набрякшие бессонницей.

— Я вас спрашиваю, Егор Акимович, жду от вас деловых предложений, — нажал на слово «деловые» Фомичев и поглядел на Жильцова: «Ишь, Кутузов в Филях, спать пришел».

Жильцов поднял веки, покосился на Яшкина, дескать, покрупнее меня начальники и то на попятную пошли. И Яшкин, поймав взгляд, подвинулся ближе к столу.

— Я не оговорился, — продолжил он. — Предложение наше рискованное, что скрывать. А неудача? Не простят. — Яшкин привстал. — И при удаче — тоже. «Победителей не судят» — старо. Мы своим рискованным предложением перечеркиваем все ранее разработанные и утвержденные институтом проекты.

— Ничего мы не перечеркиваем, что вы все вокруг да около, — вспылил Фомичев. — Нам нужен мост. Не через восемнадцать месяцев, а через четыре, до паводка, вот и все! — Владимир Николаевич взял со стола папиросу и отшвырнул пачку. — С каких это пор мы стали бояться риска?

Егор при этих словах поднял глаза и некстати подумал: почему нет Игоря Александровича Милентьева, мог бы человек прояснить ситуацию, ведь начальник техотдела, и не пришел.

— Кто поддерживает мой проект, останьтесь, — долетели до Жильцова слова.

Убей, Егор и сейчас не сообразит, как получилось, все встали, и он встал.