— Ты прав, — кивнул Альберт, — нам надо поговорить в более укромном месте. Эй, люди! Коней завести в конюшню, оружие и плащи снести в оружейный зал и приставить караульного! Командуй, Корнуайе!

— Сударь, — сказал Франческо, — я думаю, что мне в вашей беседе участвовать не следует. Мне надо спешить к мессиру Ульриху, он ждет меня на постоялом дворе «Нахтигаль».

— Я тоже поеду с ним, — сказал Андреас. — Разумеется, с вашего разрешения, мессир Альберт…

— Я отправлю с вами сотню конных латников, — заявил Альберт.

— Мессир, это ведь добрая половина всех наших людей… Зачем так много? Хватит двадцати человек. А то еще маркграф подумает, что мы вознамерились взять реванш за Оксенфурт…

— Хорошо. Но пока люди собираются, вы должны мне все рассказать.

— Мессир, с рассказом можно подождать до утра. Посадите пленника под замок, а завтра к полудню мы вернемся. Командиром латников поставь Гильома!

«Это он мессира Альберта на „ты“? — мысленно удивился Франческо. — Да еще указывает, что делать?.. Однако… Мне бы за такие слова уже всыпали бы».

— Мы поедем вперед, — сказал Андреас. — Нам нужны лошади, свежие лошади!

— Да, я и забыл, — спохватился Альберт, обращаясь к слугам. — Выведите им самых свежих лошадей…

«Сонный он, что ли? На пьяного вроде не похож… Так уверенно распоряжается утром — и такой мямля вечером… Глядя на него, не подумаешь, что он едва не пришиб этого злосчастного Вальдбурга», — думал Франческо, не переставая удивляться странным переменам в поведении молодого графа.

Конюхи подвели для Франческо молодого жеребца, а для Андреаса — гнедую кобылу, уже оседланных и взнузданных.

— Догоняй, Гильом! — закричал Андреас и вытянул кобылу плеткой. Франческо сделал то же самое, и лошади понеслись в сгущавшиеся сумерки.

Несколько сот метров они прошли лихим галопом, потом перешли на рысь, а затем поехали шагом. Франческо первым начал придерживать коня.

— Они должны догнать нас, — пояснил он.

— Боишься? — спросил Андреас.

— Боюсь? — Казалось, Франческо не понял вопроса.

— Боишься, говорю, ехать без охраны?

— Я?! — оскорбился Франческо. — Что ты мелешь?!

— А слабо с дороги свернуть? Есть тут одна тропка… Правда, через самую глухомань, где, говорят, черти водятся, зато короче вдвое, прямо к «Нахтигалю» выйдем. Ну что, свернем?

— Свернем! — бодро произнес Франческо, у которого мурашки по спине побежали при мысли о путешествии по ночному лесу.

— Вот здесь, — сказал Андреас, острым взглядом выхватив из полутьмы белый камень, отмечавший начало узкой лесной тропы. Он решительно повернул коня, и Франческо опять позавидовал ему: «Вот ведь какой! Лихой парень! Неужели ему ни чуточки не страшно?!» Тьма быстро сгущалась; небо, уже темно-синее, все больше чернело. Яркие звезды все гуще покрывали небесный свод. Луна висела еще невысоко, и свет ее серебрил край неба и вершины холмов. Однако с другого края неба на лунно-звездное великолепие наползали зловещие, мохнатые тучи.

Узкая извилистая тропка потянулась через холм, взбегая вверх по склону. Андреас ехал впереди, время от времени предупреждая:

— Смотри, ветка! Осторожней, камень!

Франческо сердито сопел; ему казалось, что он попал под влияние этого лихого парня, хотя Франческо уже побывал в Палестине и к тому же — чуть ли не граф Шато-д’Ор. «Видит, свинья, что мне не по себе, вот и спрашивает: боишься, боишься?» — думал Франческо. Он решил, что вызовет Андреаса на кулачный бой, как только выберется из этого леса живым и невредимым. Впрочем, кое-какой ущерб Франческо уже претерпел — два раза его крепко хлестнуло по физиономии веткой, нависавшей над тропой, да вдобавок сильно покусали комары.

— Послушай, — неожиданно спросил Андреас, — ты давеча спрашивал, есть ли у меня девчонка, помнишь?

— Помню, — буркнул Франческо.

— А у тебя есть? Расскажи, что ли!

— У меня сейчас никого нет, — сказал Франческо, — раньше были…

— Ну все равно, расскажи… — Просьба Андреаса прозвучала настойчиво, и говорил он каким-то странным, ласковым голосом.

— Ну хорошо, — как бы нехотя согласился Франческо, втайне, однако, весьма довольный тем, что хоть чем-то может похвастать перед своим более смелым и умелым товарищем. — Ладно, я тебе про все расскажу… Значит, так: запомни сразу, я узнал женщину в четырнадцать лет.

— Врешь! — прошептал Андреас с какой-то обидой в голосе.

— Нет, не вру. Это как раз три года назад было.

— Стало быть, тебе уже семнадцать?

— Скоро восемнадцать.

— А мне уже восемнадцать, — вздохнул Андреас и с сожалением добавил: — Значит, ты моложе меня…

— Вот я и удивился, что я уже пробовал, а ты еще нет. Рассказывать?

— Ну, расскажи, расскажи…

— Значит, так. Мессир Ульрих после одной битвы захватил целый гарем баб. У них, у мусульман, жен можно иметь сколько хочешь, только покупай…

— За деньги?

— Можно за овец, можно за коней… хоть за верблюдов…

— А что такое верблюды?

— Это горбатая и мохнатая лошадь. Ничего не пьет и жрет одни колючки… Да еще плюется.

— А как же на ней ездят? На горбу ведь неудобно?

— Седло делают специальное. А бывают такие, что и с двумя горбами, я видел, даже ездил на них… Ну вот, спутал ты меня!

— Ты говорил, что Ульрих гарем захватил!

— Вот про гарем-то ты не спрашиваешь, значит, знаешь…

— Я от Перрье узнал, что это значит…

— A-а, то-то ты у речки говорил, что у него гарем из мальчишек! Он что, приглашал тебя туда?

— Приглашал, — усмехнулся Андреас, — сегодня утром.

— А ты?

— Я согласился.

— А чего ж не пошел?

— Так не к кому идти! Перрье-то уж помер! — ухмыльнулся Андреас.

— Ох и хитер ты! — воскликнул Франческо. — Бьюсь об заклад, что это ты провернул, чтобы узнать, что у мерзавца на уме.

— Положим, ты прав. Но ты еще не рассказал, как узнал женщину…

— Хорошо, слушай. Когда мессир отбил гарем и убил шейха, которому он принадлежал, мы стали думать, что делать с бабами. Их было шесть штук. Старшей под сорок, младшей около пятнадцати. Все они ни чуточки не жалели своего старого мужа и обожали мессира Ульриха, которого сразу же стали называть господином и считать мужем. Но дело в том, что мессир уже дал обет не касаться женщин до того, как станет владельцем Шато-д’Ор. Он тогда говорил: «Сам дьявол прислал мне этот гарем, чтобы погубить мою душу!» А бабенки были как на подбор, причем все из разных мест: одна — из Египта, другая — из Багдада, третья — гречанка-ромейка, четвертая — еврейка, пятая — не то монголка, не то китаянка, а шестая — черная, настоящая нумидийка или эфиопка. Сперва мессир сгоряча хотел их порубать, чтобы они его не смущали. Но тут ему вышло какое-то небесное видение или спьяну что-то померещилось, только рубить их он не стал. Как раз в это время в войне случился перерыв, ни мы на них не нападали, ни они на нас. Стояли мы лагерем в городе Тире, у моря, делать было нечего, еды хватало, и все было бы хорошо, да только мессир все еще не решил, что делать с бабами. Они ни ко мне, ни к Марко не подходили, никаких мужчин не желали, только к мессиру и липли, а ему они, сам понимаешь, были только в тягость. Он и так и эдак пытался их от себя отвадить, и на волю их отпускал, и порол, и заставлял делать самую тяжкую работу, но ни одна и не подумала сбежать, даже ромейка, которая вроде бы не была мусульманкой. Потом мы узнали, что они думали, будто мессир их испытывает, крепко ли они его любят. Мы решили их продать, но город этот мы уже так здорово очистили, что хороших денег ни у кого не было. Мессир Ульрих долго ждал, когда придет караван. Люди говорили, что должен приехать один богатей, у которого водились деньги, однако караван так и не пришел, потому что его ограбили не то наши крестоносцы, не то сарацины. Наконец мессир Ульрих объявил бабам, что видеть их больше не желает и ежели они не уберутся восвояси, то он их всех зарежет. Бабы, однако же, не ушли и сказали, что он уже может начинать их резать, поскольку они все равно умрут от горя. Тогда мессир дошел до отчаяния и сказал, что если они сию же минуту не уберутся, то он зарежется сам. Бабы взвыли и потребовали, чтобы он лучше перебил их всех, но сам не резался. Они вцепились в него и повалили на землю…