Чтобы покарать своих евреев, Яхве использовал и вавилонян. В 612 году до нашей эры их растущая мощь подчинила себе Ниневию, вытеснив ассирийцев из Двуречья, и в 605 году до нашей эры могучий Навуходоносор возглавил свои войска в одной из самых важных битв в истории. Она состоялась у Кархемиша на берегах Евфрата. О нем сказано: «Ибо так провозгласил Господь Бог: смотрите, вот я поведу на Тир Навуходоносора, царя Вавилонского, царя царей с севера, с конями, и колесницами, и всадниками, и войсками, и народу у него будет несчетно. Он обрушит свой меч на твоих дочерей в полях, и возведет крепости против тебя, и насыплет холмы против тебя, и поднимет щит против тебя. Против стен твоих он направит военные машины и молотами своими снесет твои башни». Все это Навуходоносор и сделал.
Вне всяких сомнений, Яхве использовал египтян в своих целях. Он их бросал то против Ассирии, то против Вавилона, но неизменно – против евреев, так что во время этих династических войн Галилея часто видела египетские армии; какой бы враг ни вторгался, сражения, как правило, происходили в этих местах. Например, в 609 году до нашей эры Иосия, один из мудрейших еврейских правителей, должно быть, испытал временное помутнение сознания, потому что заключил соглашение о взаимной поддержке выскочки Вавилона против утвердившихся здесь Египта и Ассирии. Об этой горестной битве в Библии говорится: «Во дни его пошел фараон Нехо, царь Египетский, против царя Ассирийского на реку Евфрат. И вышел царь Иосия навстречу ему, и тот умертвил его в Мегиддо, когда увидел его». Это столкновение между египтянами и евреями имело место в Мегиддо, месте, где предстоит состояться Армагеддону, и добрый царь Иосия был убит. Египтяне всегда представляли собой угрозу.
В течение всех этих бурных лет упрямая семья Ура пыталась восстановить Макор, но теперь этот маленький форпост не имел ничего общего со своими предшественниками. От городских стен, возведенных Джабаалом Удодом во времена правления царя Давида, остались только обломки, а главная улица, если ее можно было назвать таковой, что тянулась от главных ворот до сторожевых, представляла собой жалкое скопление зданий. Там, где когда-то процветали восхитительные лавки, предлагавшие товары со всех концов Средиземноморья, остались лишь две полупустые лавчонки. Горожане влачили скудное существование, кое-как сводя концы с концами, – той роскоши дней Давида и Соломона давно уже не было.
На противоположных концах улицы, что вела к воде, стояли два дома – они и олицетворяли новый Макор. На пустыре у главных ворот в перекосившемся низком домике – Макор больше не мог позволить себе стропила – жил Иеремот, потомок семьи Ура. Какая бы империя ни правила в долине, он продолжал оставаться правителем города. Ему минуло пятьдесят два года, он был крепок и решителен, как и его предки, которые с помощью разных уловок оберегали город и от гражданской войны, которая разрушила империю царя Соломона, и от непрестанных двухсотлетних нашествий финикийцев и арамейцев, и от гнета ассирийцев и египтян. В мрачном хаосе этих лет семья Ура спускала свои знамена перед каждым новым завоевателем, который поднимался на развалины стен. Во время осад, когда вокруг царили болезни и страхи, решительные мужчины Ура как-то ухитрялись оберегать свои оливковые деревья, что росли к югу от города, и остатки резиденции правителя у главных ворот.
Иеремот, чернобородый и жилистый, был отважнее большинства мужчин в городе. Управляя им, он был одержим одной идеей: пусть враги продолжают властвовать, но если растущая мощь Вавилона сделает неизбежной войну против Египта, значит, так тому и быть, и Макор опять попадет между двумя армиями; но если льстивость и умение убеждать смогут спасти этот маленький город, то он готов приспособиться к кому угодно. У него было пять дочерей, четыре из которых были замужем за удачливыми торговцами и земледельцами. Кроме того, у него были братья, такие же крепкие, как и он сам. Как и многие семьи в Макоре, они снова стали считать себя хананеями, которые поклонялись Баалу на горе, что стояла над городом, и дружно жили надеждой – тот как-нибудь убережет их имущество, пусть даже от него останутся лишь крохи.
На другом конце улицы, притулившись в углу у развалин сторожевой башни, стоял маленький однокомнатный домик с земляным полом, сложенный из необожженных глиняных кирпичей. В нем не было мебели, свет пропускало лишь одно окно, и тут стоял неистребимый запах бедности и убожества. Это было жилище вдовы Гомеры, высокой и худой, изможденной женщины пятидесяти восьми лет, у которой была за плечами тяжелая жизнь. Некрасивая девушка, она поздно вышла замуж и стала третьей женой гнусного мужчины, который на людях издевался над ее бездетностью. Она прислуживала ему, как рабыня. После многих лет такого существования и в результате истории, которую она старалась вычеркнуть из памяти, – за стены города ворвались египетские солдаты – она забеременела, и ее постаревший муж преисполнился подозрений, что ребенок не его. Теперь он остерегался обвинять ее на людях, потому что сам оказывался в дураках, но в уединении их убогого дома он продолжал оскорблять ее; тем не менее, когда он умер, именно она, а не его другие жены похоронила его.
У нее остался только этот один ребенок, которого она назвала Риммоном – как плод граната, – надеясь, что, подобно семенам этого фрукта, у него появится на свет много детей, которые и продолжат ее семью. В свои двадцать два года Риммон вырос красивым юношей. Его обожали девушки города, а он работал, присматривая за оливковой рощей правителя Иеремота. Он и мать неизменно поклонялись лишь Яхве, богу евреев, но, как человек, работающий на земле хананея, Риммон считал благоразумным поклоняться и Баалу – этот факт он никогда не обсуждал с матерью.
Гомера была непривлекательной и застенчивой женщиной. Даже волосы ее не отливали чистой сединой, из-за чего ее могли бы уважать. У них был какой-то грязно-серый цвет, да еще эти мутноватые глаза и неприятная кожа. Всю жизнь она тяжело работала и теперь ходила сутулясь, из-за чего казалась старше своих лет, и единственное, что привлекало в ней, был ее тихий, мягкий голос. Полвека она говорила тихо и покорно, подчиняясь сначала отцу, затем драчливому мужу и, наконец, красавцу сыну. Она говорила тихо и мягко, как и в те дни, когда во время уборки урожая вместе с отцом жила в шалаше на краю поля, охраняя ячмень и виноград. Это были единственные дни ее долгой жизни, которые она вспоминала с удовольствием, – счастливые времена уборки урожая, когда люди строили шалаши, чтобы быть поближе к плодам своего труда.
Стоял 606 год до нашей эры, вот-вот должен был прийти Этаним, месяц пиров и празднеств, – жар пустыни овевал землю, виноградные гроздья наливались соком, чтобы лечь под пресс, и, пока великие Египет и Вавилон готовились сцепиться друг с другом, на западе Греция набиралась сил, – а Гомера вышла из своего убогого домика у сторожевых ворот. Придерживая на голове глиняный кувшин, она направилась к зеву шахты, которая уходила под землю недалеко от ее дома. В определенном смысле она была самой старой из женщин, которые носили воду, и ее длинная неуклюжая фигура в потрепанном одеянии казалась какой-то неуместной здесь, когда она терпеливо спускалась по знакомым ступеням в компании веселых молодых жен и девушек-рабынь. Но поскольку у нее не было ни рабыни, ни невестки, ей приходилось самой носить воду.
Она добралась до источника, наполнила кувшин и пустилась в обратный путь. Когда она оказалась на том отрезке туннеля Давида, куда уже не достигал свет масляной лампы от источника, но куда падали отблески дневного света от входа в туннель, в этом темном проходе она услышала голос, который обращался к ней:
– Гомера, вдова Израиля! Возьми своего сына в Иерусалим, чтобы взор его упал на мой город. – Она оглянулась в поисках говорившего, но вокруг стояла темнота, и она решила, что кто-то из молодых женщин, спрятавшись, дразнит ее, ибо они часто потешались над ней. Но снова раздался голос, и на этот раз она убедилась, что он не может принадлежать женщине. – Гомера, пусть твой сын увидит Иерусалим, – сказал голос.
