– Простишь ли ты моему сыну его самонадеянность?
– Ему предстоит вести мой народ в битву, а таким людям нужна самонадеянность.
– А я? Я ведь всегда искал мира, Эль-Шаддаи. Когда город будет взят, что я должен буду делать?
– Уничтожать мерзость.
– И хананеев?
– Мужчин ты перебьешь. Всех мужчин в городе. Детей ты примешь, как своих собственных. Женщин же ты поделишь – каждому мужчине в соответствии с его потерями.
Это было жестокое решение. Оно не допускало двусмысленного толкования. Это был жесткий и твердый приказ от самого бога, и патриарх был потрясен. Ему было приказано повторить бойню в Тимри, чего он не мог сделать. Это действие вызывало такой ужас, что он не мог решиться на него, пусть даже получил приказ от самого Эль-Шаддаи.
– Я не могу перебить всех мужчин этого города. – Снова он восстал против слов своего бога и был готов принять на себя все последствия.
Эль-Шаддаи мог сам свершить все эти казни, но он всегда предпочитал урезонивать своих ибри. Вот и на этот раз он сказал Цадоку:
– Ты думаешь, я из-за жестокости приказал тебе перебить хананеев? Я приказал не потому, что вы, ибри, глупый и упрямый народ, готовый преклониться перед другими богами и принять другие законы. Я приказываю не потому, что ненавижу хананеев. А потому, что люблю вас.
– Но среди людей Ханаана должны быть и те, кто готовы принять тебя. Если они согласятся совершить обрезание, могу ли я спасти их?
Голос из гущи оливковых деревьев ничего не ответил. Цадок задал непростой вопрос, даже для всемогущего Эль-Шаддаи. Это был вопрос о спасении, и даже богу потребовалось время, чтобы взвесить его. В предложении патриарха крылась большая опасность: конечно, найдутся хананеи, которые принесут ложные клятвы и совершат обрезание, но в глубине души они будут хранить решимость и дальше поклоняться Астарте. Но отношения между Эль-Шаддаи и его ибри не носили характер беспрекословного подчинения: даже бог не мог приказать Цадоку слепо повиноваться приказам, которые были для него отвратительны или противоречили его моральным установкам. Эль-Шаддаи понимал, почему старик был не прав в своей оценке хананеев, и эта ошибка в будущем могла доставить Эль-Шаддаи много трудностей, но он не мог внушить Цадоку это понимание. Так что в данный момент сдался именно бог.
– Если ты найдешь среди хананеев таких людей, – согласился он, – их можно будет пощадить.
– Какой ты мне дашь знак, чтобы опознавать их?
– Когда придет победа, тебе придется полагаться лишь на себя. Старику не хотелось говорить на следующую тему, но он не мог избежать этого разговора.
– Эль-Шаддаи, сегодня я потерял пятерых сыновей. Мне нужна помощь мудрого человека. Когда мы возьмем город, могу ли спасти жизни правителя Уриэля, человека полного мудрости, а также моей дочери и ее мужа?
На этот вопрос Эль-Шаддаи не ответил. Он знал, что, когда битва завершится, Цадок больше не будет главой клана, и решения, которые мучают его сегодня вечером, придется принимать уже не ему. Но куда более важным было другое – проблемы, по поводу которых человек должен принимать решения сам, не надеясь на подсказку потусторонних сил, даже своего бога. И такой проблемой было убийство собственной дочери и ее мужа. Провожаемый благоговейным молчанием, Эль-Шаддаи исчез, и впредь его самый преданный, самый робкий, самый упрямый слуга Цадок, сын Зебула, никогда больше не слышал его голоса.
План сражения, придуманный Эфером, требовал смелости от всех ибри, а от нескольких – нерассуждающей отваги. Мужчины и женщины были разделены на четыре группы – толпа, ворота, ограда источника, конюшни, – и успех должен был прийти в тот день, когда ветер подует с севера. Пока шло ожидание этого дня, почти каждое утро группа, предназначенная изображать толпу, все с той же тупостью продолжала собираться под стенами, и у правителя Уриэля вошло в привычку время от времени спускать на них свои колесницы. Каждый спокойный день приносил гибель одного или двух ибри, и, когда между ними носились хеттские колесницы с их убийственными серпами, они убедительно притворялись, что жутко боятся их. Но в скрытой от глаз части оливковой рощи продолжали готовиться к сражению и ждали ветра.
Когда этот месяц сбора урожая подходил к концу, воцарились дни, свойственные климату пустыни, – палящее безветренное время, когда нет ни дуновения ветерка, а над землей висит перегретый воздух южной пустыни, в котором задыхаются даже животные. Время это называлось «пятьдесят», потому что такая погода стояла пятьдесят дней. В последующие века был принят закон, по которому муж, убивший свою жену во время этих пятидесяти дней, освобождался от наказания, потому что при такой погоде мужчина не мог отвечать за свое отношение к пилившей его женщине. В этой удушающей жаре Эфер несколько раз посылал своих людей под стены, но Уриэль был достаточно умен, чтобы не разгонять их колесницами: лошади быстро утомлялись. Так что между двумя сторонами возникло что-то вроде перемирия. Враги, измотанные духотой, не предпринимали никаких действий – все ждали, когда пройдут «пятьдесят».
В сумерках в лагерь, обливаясь потом, прибежал дозорный и сказал Цадоку:
– Из вади поддувает легкий ветерок.
Цадок позвал Эфера. Они вдвоем обогнули город и убедились, что разведчик был прав. С севера начал дуть дразнящий ветерок. Он был еще не в силах качать ветки, но листья оливковых деревьев уже шелестели. Стратеги вернулись в лагерь и предались молитве.
На следующий день появились ясные приметы, что «пятьдесят» уже проходят. Птицы прежде в сонном забытьи прятались в кронах, теперь принялись ловить пчел, порхая меж стволами, оживились и мулы, которые до этого хотели лишь неподвижно стоять в тени, забывая даже о еде. На пути, что вел в Дамаск, возник пыльный смерч, он неторопливо, как старуха с корзинкой яиц, полз по дороге. Звуки, доносящиеся из-за стен, дали понять, что и город стал оживать.
– Завтра утром, – предсказал Эфер, – хананеи захотят снова пустить в ход свои колесницы.
А на закате Цадок сообщил:
– Завтра будет сильный ветер.
Этой ночью четыре группу ибри собрались перед алтарем, и патриарх благословил их:
– Наша судьба в руках Эль-Шаддаи, всемогущего бога. С давних времен он ведет нас в битвы. С вами, воинами неслыханной отваги, которые выйдут к воротам, будет Эль-Шаддаи. Когда вы кинетесь в бой, он расчистит вам путь. – Бог ибри не был равнодушным божеством, который всегда оставался над схваткой. Полный решимости принести победу, он горел боевым пылом, как и его воины. – Когда этой ночью вы станете отходить ко сну, – добавил Цадок, – помните, что мы знавали и худшие времена. Когда мы, умирая от жажды, пробивались сквозь пустыню к востоку от Дамаска, Эль-Шаддаи спас нас. И пусть к вам придет память об этих днях и придаст вам смелости. – По приказу Эль-Шаддаи ветер усилился, хананеи за стенами города взбодрились. Они были полны желания еще раз бросить колесницы против этих глупых ибри, которые никак не могли понять, что им не стоит толпами собираться перед воротами.
В долгой истории этого народа он не раз оказывался в тяжелейших ситуациях, когда только чудо могло спасти его; бывали времена, когда просто мужества было недостаточно. И непредубежденный наблюдатель, оценивая ряд таких моментов, которых за три дюжины столетий скопилось более чем достаточно, с трудом мог объяснить, что лежало в основе таких чудес. Было ли то предназначением народа или же случайностью? Или же вмешательством такого бога, как Эль-Шаддаи? Но мало какое событие так поддавалось объяснению, как то, что имело место ветреным утром лета 1419 года до нашей эры.
За стенами города, который выдержал множество осад и штурмов, защищенного могучими стенами и крутыми гладкими склонами, что отбрасывали египтян и аморитов, ждали четырнадцать сотен сытых и хорошо вооруженных хананеев, в поддержку к которым с окрестных полей пришли еще пятьсот крестьян. В их распоряжении было железное оружие, лошади и колесницы, противостоять которым ибри были практически не в состоянии. Им противостояли менее семисот плохо вооруженных ибри. Их возглавлял длиннобородый старец, который боялся войны. Едва только придя в город, он выразил желание заключить мир чуть ли не на любых условиях.
