Долгие годы Цадок придерживался обычая проводить вечера, сидя в обществе Леа и других детей, которые спешили присоединиться к нему, Когда он начинал рассказывать о традициях ибри. Недавно к ним каждый вечер стала присоединяться молодая рабыня, которая, садясь по правую руку от своего хозяина, с удовольствием слушала, как он рассказывал о своем предке Ное и как тот спасся во время великого потока, или о Нимроде-охотнике и о его знаменитых подвигах, или же о Юбале, который изобрел арфу. Часами он мог рассказывать истории об этих людях, но каждый день он возвращался к одному и тому же эпизоду из жизни Авраама, который первым скитался по этой пустыне: «Он миновал эти скалы, на которых мы сегодня сидим», – и он с удовольствием разглагольствовал об Аврааме и его сыне Исааке, утверждая, что в тот день, когда Эль-Шаддаи запретил человеческие жертвоприношения, он проявил себя богом милосердия, богом, стоящим настолько выше всех остальных, что любое сравнение становится бессмысленным. – Конечно, есть и другие боги, и не стоит смеяться над Баалом, – успокоил он девушку-рабыню, – и в тех землях, где бывал мой отец, мы всегда придерживались обычая уважать тех богов, с которыми встречались. Этого требовал от нас Эль-Шаддаи, но не было никаких сомнений, какой бог выше, кто властвует над всеми прочими.
А в последний день, когда Цадок ждал возвращения сыновей из разведки, он не пришел спокойно поговорить с детьми, так что Леа и девушка-рабыня занялись своими делами, и из-под полога своего шатра девушка видела, как старик стоит в отдалении от лагеря, критически, словно судья, оглядывая его. «Наконец мы готовы, – сказал он про себя. – У нас никогда не было столько коров, и наши мулы наели себе жирок. У нас почти две сотни воинов и крепкие, прочные шатры. Мы как мощный натянутый лук, готовый с силой выпустить стрелы на запад, и, если таково желание Эль-Шаддаи, чтобы мы снялись с места, он дал нам самые лучшие условия». Одобрив состояние лагеря, представшее его глазам, старик затем присмотрелся к людям клана. Они были хорошо организованы, все верили в одного единого бога и являли собой отвагу и дисциплинированность. Они были единым отрядом, насколько это было возможно в условиях пустыни, – пусть, может, и не очень образованны, поскольку никто из воинов не умел ни читать, ни писать, ни обрабатывать бронзу, но равных им по сплоченности вряд ли можно найти, поскольку Цадок строго следил, чтобы никто из чужаков не смог стать членом клана без испытательного срока, который был столь суров, что многих отпугивал. Хананей мог годами жить рядом с ибри, и те не делали никаких попыток отвратить его от веры в Баала, но, если тот просил разрешения жениться на женщине-ибри – а среди них были настоящие красавицы, которые привлекали внимание мужчин, – он был обязан предстать перед Цадоком, отречься от своих прежних богов, пройти обрезание, если он раньше не был подвергнут этому обряду, расстаться с прежними соратниками и после этого провести одиннадцать дней с Цадоком, пытаясь постичь тайну Эль-Шаддаи. После этого попытка поклонения другим богам каралась смертью, и мало кто из мужчин соглашался выдержать такое обращение, лишь чтобы жениться на девушке-ибри, как бы она ни была красива, так что мужчины были слиты в единое сообщество.
Была логическая причина, по которой ибри настаивали на обрезании своих мужчин: этот обряд не только обозначал договор между человеком и Эль-Шаддаи, нерушимый союз, символ которого оставался навечно, но он имел и практическую ценность, поскольку без вопросов и сомнений говорил, что человек, отмеченный таким образом, – настоящий ибри. В войне против необрезанных трус мог убежать и потом отрицать, что он ибри. Если же он обрезан, то тем, кто захватил его в плен, достаточно было лишь осмотреть его, чтобы уличить во лжи, так что обрезанному следовало драться не на жизнь, а на смерть, поскольку скрыть, кто он такой, было невозможно. Тем не менее, ибри были могучими воинами, которые пусть иногда и терпели поражение, но никогда не падали духом, и за высокое состояние их духа обряд обрезания нес немалую ответственность.
С женщинами была другая проблема. В ходе постоянных войн с оседлыми племенами люди Цадока нередко брали пленных, и среди них встречались соблазнительные создания. Даже Цадок не мог удержать своих сыновей от того, чтобы они ложились с ними на ложе, и он был достаточно умен, чтобы понимать свое бессилие в этом вопросе. Но он настаивал на определенных предосторожностях. На захваченную рабыню накидывали мешок из самой грубой ткани, голову ей брили наголо, не позволяли ни содержать себя в чистоте, ни обрезать ногти, не давали масла для лица и лишь пригоршню воды для омовения. После месяца такого обхождения она представала перед мужчиной, захватившим ее, и Цадок спрашивал: «Ты по-прежнему хочешь эту женщину?» И если мужчина говорил «да», ее подвергали испытанию – готова ли она принять Эль-Шаддаи; от нее не требовалось полного отказа от старых богов, поскольку она была женщиной, но она должна была признать верховенство Эль-Шаддаи, и, если она соглашалась, Цадок передавал ее тому, кто взял ее в плен, вместе с указанием: «Чтобы у вас было много детей!» Этот же строгий обряд прошла и его девушка-рабыня, и он с удовольствием видел, что она стала подлинным ребенком Эль-Шаддаи.
На следующий день, как и говорил Эль-Шаддаи, с запада вернулись молодые Эфер и Ибша, принеся с собой волнующие новости.
– Это страна меда и масла, – сообщил Ибша.
– В этой стране есть армии, – добавил его рыжеволосый брат, – но не такие большие, и с ними можно справиться.
– Поля в этой стране покрыты травой, – продолжил Ибша.
– А города там обнесены стенами, – сообщил Эфер, – но их можно преодолеть.
– В этой стране деревьев больше, чем я видел за всю жизнь, – сказал Ибша. – А горы и долины радуют взгляд.
– Там есть дороги, по которым мы можем идти, – рассказывал окружающим Эфер, – а рядом скалы, они дадут нам укрытие.
– Я не в состоянии красочно описать эту землю, – признался Ибша. – Повсюду растет кустарник и стоят десятки оливковых деревьев. Стоит потрясти ствол, и фрукты сыплются темным дождем.
– У них копья из металла, – продолжил Эфер, – а у нас из камня. – Он показал братьям кое-какое железное оружие, которое раздобыл по пути.
В последний вечер, что им осталось провести в пустыне, Цадок обратился к своему клану: «И сказал Эль-Шаддаи – мы осядем на тех землях. Их оливковые деревья станут нашими, и стены их городов падут перед нами».
Ибри разразились криками восторга, но Цадок успокоил их, ибо он понимал всю серьезность шага, который им предстояло предпринять, и, когда над их шатрами сгустился вечерний сумрак, он приказал всем собраться – группе крепких, мускулистых мужчин в шкурах, тканой одежде и в кожаных сандалиях. Сгрудившись бок о бок, они опустились на колени, пока Цадок возносил молитву: «Могучий Эль-Шаддаи, которого никто из людей не видел в лицо, в твои руки вверяем мы себя. Подчиняясь твоему желанию, мы оставляем наш древний дом ради долин и городов. Защити нас. Защити нас от опасностей, которых мы не в силах предвидеть». Обратившись взглядами к небу, ибри молились своему богу, и каждый мужчина, каждая женщина вручили свою судьбу божеству, которое властвовало над пустыней. И наконец, поздним вечером в мерцающем свете факелов они стали снимать свои шатры.
Пока они трудились, Цадок Праведный в одиночестве удалился в пустыню, поскольку только он один мог оценить, какой невероятно трудный шаг предстоит предпринять его детям. Ему никогда не доводилось бывать в пределах города – ни разу за все шестьдесят четыре года жизни. Он осаждал и брал штурмом некоторые из них, он посылал своих сыновей торговать в их стенах, и конечно же его маленькая девочка-рабыня была родом из северного хананейского города, и она с удовольствием описывала его, когда они возлежали рядом. Но сам он толком так и не мог понять, что же представляет собой город, кроме того, что в нем толпится столько народу, что Эль-Шаддаи нет места на его узких улочках. В городах процветали другие боги, но только не Эль-Шаддаи. Тем не менее, старику было ясно, что в жизни его народа настал момент, когда они могут попробовать обосноваться в городах, какими бы странными и зловещими они ни казались. Сам Эль-Шаддаи приказал им двинуться в путь, и глаза его старших сыновей горели ожиданием, когда они слушали Эфера и Ибшу, побывавших в городах, – но он смотрел в пустыню.
