– Пришел жрец Молоха.

Урбаал ждал его появления. Жрец не мог не прийти. Урбаал хотел хоть чем-то успокоить свою подавленную жену, но знал, что тут уж ничего не сделать.

– У нас будут и другие дети, – пообещал он. Тимма начала всхлипывать, и ему пришла в голову умная ложь. – Тимма, – сладко прошептал он, – посмотри, что я тебе принес. Новую Астарту.

Она посмотрела на улыбающуюся богиню, лучащуюся плодовитостью, и закрыла лицо руками.

– А мы не можем убежать? – взмолилась она.

– Тимма! – Сама идея была богохульной, потому что Урбаал был неотъемлемой частью этой земли… этих полей… этих оливковых деревьев у источника.

– Я не отдам своего сына, – твердо сказала она.

– Все будет в порядке, – мягко успокоил он ее и притянул к себе на ложе, откуда она видела уверенную Астарту, обещающую, что год за годом ее чрево будет плодоносить. Обняв Тимму, Урбаал продолжал внушать ей уверенность, рассказывая, как Матред, столкнувшись с той же проблемой, обрела мужество. – Сначала она чуть не скончалась от горя, – признался он, и Тимма удивилась, каким образом эта суровая женщина могла горевать. – Но потом она родила еще четверых детей и как-то ночью призналась мне: «Мы поступили правильно». У тебя на коленях еще будут играть другие дети, и ты будешь чувствовать то же самое.

Она внимательно слушала его, но, когда он замолчал, всхлипнула:

– Я не могу.

Ему захотелось дать выход своему раздражению, но Тимма была такой трогательной, что он сдержался. Вместо этого он объяснил:

– Ведь именно Молох дает нам защиту. Великий Эл нужен, и мы преклоняемся перед ним, но во время войны только Молох защищает нас.

– Но почему он так жесток? – взмолилась Тимма.

– Он многое делает для нас, – объяснил Урбаал. – И все, что требует взамен… это наши первенцы.

Для Урбаала эта логика была неоспоримой. Он поднялся, собираясь навестить свои оливки, но Тимма с мольбой ухватила его за руки, пока он не осознал, что ей пора испытать потрясение перед грубой правдой.

– Сколько существует Макор, – хрипло сказал он, – мы отдавали Молоху наших перворожденных сыновей. Матред сделала это. И девушки-рабыни тоже. Сделаешь и ты.

Он покинул помещение, но, проходя через двор, увидел своего последнего сына, который ворковал, лежа в тени. Урбаал оцепенел от горя, которое он боялся разделить с Тиммой, но она последовала вслед за ним и теперь, стоя в дверях, увидела, как он невольно содрогнулся. «Три раза он отдавал своих первенцев, – подумала она. – И от Матред, и от девушек-рабынь. Его боль сильнее моей, но он ее не показывает».

Тимма была права. Ее простодушный муж разрывался в противоречиях, которые ставили в тупик людей той эпохи. Они не могли разрешить конфликт между жизнью и смертью – Молох требовал смерти, а Астарта дарила жизнью. Урбаал покинул свой дом, дышащий весельем, где девушки-рабыни щебетали с детьми, и в поисках успокоения направился в оливковую рощу. Пока он бродил мимо радующих глаз серо-зеленых деревьев, чья листва, поблескивая, как драгоценные камни, тянулась к солнцу, Урбаал пытался забыть о смерти, вызывая в памяти облик соблазнительной девушки-рабыни, которую он видел в храме. Он вспомнил тот день, когда в первый раз увидел ее. Воины Макора отправились в небольшой поход, который не повлек за собой никаких последствий – малые города вечно враждовали друг с другом. Он не стал утруждаться участием в нем, но, когда войска возвращались, он вышел из дома встречать их. Они, горланя песни, шествовали по извилистым улочкам и среди пленников вели с собой эту очаровательную девушку. Ей было всего пятнадцать лет, и она не относилась к жителям завоеванного городка – она была рабыней, которая попала в этот город из каких-то мест ближе к северу. Поскольку никто из воинов не претендовал на нее, девушку отдали жрецам, а те уж сочли ее символом, который будет служить во благо городу. Они заперли ее в храме, и показывалась она лишь изредка. Ходили слухи, что ее готовят к какой-то высокой цели. Их план сработал. Мужчины Макора восторгались ее присутствием и, как никогда раньше, старательно возделывали свои поля и отлаживали прессы для оливок. И теперь Урбаал, осматривая свои деревья, не мог отделаться от ее волнующего облика.

По традиции он первым делом направился в центр рощи, где из земли дюймов на шесть торчал округлый камень, он служил пристанищем баалу, которому подчинялись оливковые деревья. Отдав ему дань уважения, Урбаал подозвал надсмотрщика. Тот, весь в поту, подбежал.

– Урожай все так же хорош? – спросил фермер.

– Посмотри сам, – сказал надсмотрщик. Он подвел Урбаала к склону скалы, где древнее устройство исправно обеспечивало немалую часть благосостояния Макора. На самом верху в твердом камне была выдолблена глубокая квадратная яма со сторонами в десять футов. Потребовалось немало терпения и стараний, чтобы выдолбить такую основательную дыру, а вот как использовать ее, придумал уже настоящий гений. На середине ее стоял деревянный стол с высокими бортиками, на который грузили спелые плоды оливок. Над ним нависала тяжелая деревянная плита, которая опускалась на груду оливок, и специальный рычаг с силой прижимал ее. Поскольку мужчин в Макоре было не так уж много и они не могли часами давить на рычаг, к дальнему концу шеста на ремнях был привешен огромный камень, так что круглые сутки давление оставалось постоянным. Так выглядел один из первых в мире механизмов, и он работал.

Но другая часть изобретения заключалась в том, что под первой емкостью была вторая, а еще ниже – третья. Чтобы соединить их уровни, искусные мастера пробурили в твердом камне небольшие отверстия, так что тяжелое оливковое масло перетекало из-под пресса во вторую яму, а потом и в третью. По пути оно фильтровалось, избавляясь от осадков и обретая прозрачность. Весь процесс представлял собой довольно сложную систему и за последующие четыре тысячи лет оставался в том же виде.

Урбаал, макнув палец в содержимое последней ямы, облизал его и сказал надсмотрщику:

– Отлично.

– На этот раз ты обязательно победишь, – подмигнул тот.

Урбаал поделился опасениями, которые тревожили его:

– Как у Амалека дела с его коровами?

– Говорят, что очень хорошо, – сообщил надсмотрщик.

– Как всегда у него. – Урбаал не пытался скрыть свое беспокойство. Надсмотрщик придвинулся:

– Мы можем пустить псов разогнать его телят.

Урбаал покачал головой:

– Нам такие фокусы не нужны, но на тот случай, если и у него бродят такие мысли, надеюсь, у тебя есть тут охрана.

Надсмотрщик показал на сторожку, которую он недавно построил. Четыре вкопанных в землю столба поддерживали в двух футах над землей площадку с навесом из веток.

– До конца уборки я буду спать в ней, – сказал надсмотрщик.

Вознеся моление баалу давильного пресса, Урбаал, полный уверенности, покинул оливковую рощу, но, петляя по извилистой улице, он встретил единственного человека, который мог лишить его этого чувства, – пастуха Амалека, сильного жилистого мужчину, выше и моложе его, с мощными мышцами ног. На его загорелом добродушном лице играла самоуверенная улыбка. Он не испытывал неприязни к сопернику, потому что ему уже доводилось выигрывать у него, и он явно собирался повторить свой успех. Амалек приветствовал Урбаала дружелюбным кивком и длинными легкими шагами покинул пределы города.

Вернувшись домой, Урбаал узнал то ужасное известие, которого так страшилась Тимма. Жрецы Молоха вернулись с известием: «Звезды говорят, что на нас нападут с севера. И врагов будет куда больше, чем раньше. Поэтому важно опередить их, и завтра будут сожжены первенцы». Багровой краской, доставленной с морского побережья, они поставили знаки на ладошках сына Урбаала и указали фермеру, что его жена не должна плакать. Полные неколебимой уверенности, что никто не посмеет оспорить их решение, они покинули этот дом и пошли к семи остальным, где так же окрасили ладошки детей из семи самых известных семей Макора.

В эти минуты Урбаал не хотел слышать стенания Тиммы и ушел из дому. На улице он столкнулся с Амалеком, спешащим обратно в город, и, увидев встревоженное лицо пастуха, понял, что и сына Амалека тоже отобрали для жертвоприношения. Оба они не обменялись ни словом, потому что стоит выразить неудовольствие решением жрецов, и на дом и хозяйство может обрушиться несчастье.