На первых порах Макор был земледельческим поселением, и его плодородные поля давали избыток продовольствия, которое можно было выменивать на другие товары. В течение нескольких последних столетий мимо Макора стали прокладывать свой путь караваны, которые шли из Акко в далекий Дамаск, знакомя жителей с экзотическими товарами: обсидиановые ножи из Египта, сушеная рыба с Крита и Кипра, строевой лес из Тира, сукно, сошедшее с ткацких танков к востоку от Дамаска. Добром Макора распоряжался большей частью король, но это слово нуждается в уточнении. О размерах города и о его значении в делах мира лучше всего даст представление то, что случилось в 2280 году до нашей эры, когда соседний город Хазор оказался в беде и воззвал о помощи. Король Макора откликнулся на призыв и послал на помощь соседям армию из девяти человек.
Наверно, странно, что в Макоре был король, правивший городком, где жило всего семьсот человек, но в те времена количество жителей не имело значения, и если рождалась мысль, что король может защитить окружающие угодья и хижины, то, значит, эти места уже составляли собой какое-то экономическое единство. Такой подход не являлся постоянным свойством лишь какой-то одной национальной системы; от столетия к столетию он какое-то время господствовал то в Египте, то в империях, обитавших на землях Месопотамии. Большей частью такие образования имели тот же статус, что и крупные общины, как Хазор, Акка и Дамаск, города, которые плыли своим путем, а волны истории накатывали на них и отступали.
Во времена крутых и жестоких изменении, когда пытались утвердиться могучие империи, Макору было позволено существовать лишь потому, что он был маленьким поселением, лежавшим в стороне от главных торговых путей в Египет, который давно уже возвел свои пирамиды, и в Месопотамию, которая только строила свои зиккураты. Он никогда не представлял собой важной военной цели, но после решающих сражений, которые могли состояться в любом месте, победившие триумфаторы обычно посылали несколько отрядов дать знать Макору, в чьем подчинении он сейчас находится.
Если же Макор подвергался уничтожению, то его обитателей ждала печальная судьба: всех мужчин, которых удавалось поймать, убивали; их жен насиловали и кидали в гаремы, а детей уводили в рабство. Позже, когда наступал мир, сюда снова стекались группки людей и заново отстраивали город. Поэтому в Макоре можно было встретить кого угодно. Тут были высокие, стройные, опаленные солнцем хананеи, у которых были голубые глаза, маленькие носы и резкие черты лица; те же, кто пришли из Африки, были чернокожими. Гиксосы с севера были коренасты, приземисты и мускулисты, с крупными крючковатыми носами, а вот обитатели южных пустынь отличались худобой и хищными чертами лица. Они называли себя хоритами. Даже кое-кто из морского народа решил осесть на берегу – крепкие, широкогрудые люди. Они стали предшественниками финикийцев. Все жили бок о бок, смешивались друг с другом, и каждый в этих местах устраивался, как ему было удобнее.
Времена стояли смутные и неопределенные, и только одно не подлежало сомнению: споров из-за религии не возникало. Ныне было известно, что миром правят три великодушных божества – буря, вода, солнце – и всех их представляет высокий обелиск, воздвигнутый в центре города. Конечно, тут были и другие камни, всего четыре, которые в торжественном строю стояли перед храмом, но все преклонялись именно перед патриархом. Эрозия округлила его верхушку и заставила чуть ли не полностью уйти в землю, накопившуюся за эти столетия. Поскольку обелиск напоминал человеческий пенис, его считали отцом всех богов и называли Эл. Из земли он выдавался всего на несколько футов, хотя другие были внушительными монументами, – словно бог, которому принадлежал пенис, одряхлел и постарел. Но тем не менее, все считали, что в нем таилась скрытая сила, что он, бог Эл, – источник всепобеждающего могущества.
За этими главными богами следовали мириады других. Им не ставили памятники на высоких местах, но молящиеся ежедневно обращались к ним: к богам деревьев, рек, вади, созревающего зерна, но особенно – к богам окружающих мест, которые извечно пребывали здесь. Так, холм за Макором имел своего бога, гора, что высилась за ним, – своего. Называли их Баалами, были маленькие баалы и баалы побольше, и перед каждым преклонялись по-своему, но было одно особое божество, которое все граждане Макора любили всем сердцем, – Астарта, соблазнительная полногрудая богиня плодородия. Именно она заставляла наливаться зерна, а коров – телиться, женщин – рожать детей, а кур – нести яйца. В сельскохозяйственной общине улыбающаяся маленькая Астарта, конечно, была важнейшей из всех богов, ибо без нее круговращение жизни замерло бы.
В общем и целом баалы хорошо относились к Макору, и, хотя город дважды бывал уничтожен, он снова возрождался к жизни, и под оком Астарты поля приносили новые урожаи. Но в нем почти не осталось семей, которые могли бы сказать: «Мы живем в Макоре вот уже много поколений». Большинство горожан, обитавших в нем, были пришельцами со стороны, но вот в ветхом глинобитном домике к западу от главных ворот, приткнувшемся к стене, жил человек, предкам которого каким-то чудом удалось пережить и войну, и разрушение города. Когда храбрецов призывали к бою, мужчины этой отважной семьи, вооружившись копьями, взбирались на крепостные стены, но, когда поражение становилось неизбежным, они первыми покидали их и прятались в каких-то потаенных местечках, дожидаясь, пока кончится резня и потухнут пожары. И едва только в очередной раз воцарялся мир, они возвращались к своим раскидистым оливковым рощам и пшеничным полям.
Отпрыском этого находчивого клана был фермер Урбаал, тридцати шести лет, по прямой линии потомок великого Ура, семья которого начала возделывать земли у Макора. Он же воздвиг монолит над Макором, который и стал богом Элом. Урбаал был крепок, силен и коренаст, с большими зубами, которые блестели, когда он улыбался. Не в пример своим сверстникам, он сохранил волосы на голове и не испытывал склонности к полноте. Но войне он был хорошим солдатом, а в мирные дни стал преуспевающим фермером. Он был добр со своими женами, наделившими его кучей ребятишек, и хорошо относился к своим рабам. Захоти он стать королем или верховным жрецом, ему бы это удалось без труда, но он любил возиться с землей, заставляя ее плодоносить, и любил женщин.
Но сейчас его снедала тревога, и, торопливо следуя от своего дома на возвышенность, где перед храмом стояли обелиски, он морщил лоб и напряженно думал: «Хорошо ли сложится у меня год, зависит от того, правильно ли я сейчас поступаю».
Улица, на которой стоял дом Урбаала, не вела прямиком от главных ворот к замку. Это значило бы, что город строился по плану. В действительности она петляла и виляла самым непредсказуемым образом, потому что на тропах деревушки, случалось, развертывались кровавые схватки по принципу «убивай или умирай». Когда фермер спешил по выбоинам улицы, горожане вежливо кланялись ему, но он не обращал на них внимания. Он был занят серьезными размышлениями, и, взобравшись на холм, он обратился к самому дальнему из монолитов, вершина которого едва пробивалась из земли. Склонившись перед ним, Урбаал осыпал его поцелуями, не переставая бормотать: «Пусть этот год, великий Эл, будет моим». Затем, посетив остальные три монолита, он перед каждым произнес то же моление: «Баал Бури, пусть этот год будет моим. Баал Солнца, Баал Вод, я прошу вас о такой малости».
Он пересек площадь и зашел в тесную лавчонку Хетта. Тот торговал товарами из самых разных краев. Урбаал обратился к бородатому мужчине, который стоял у полки с тканями:
– В этом году я должен быть избран. Что мне для этого сделать?
– Почему бы не посоветоваться со жрецами? – уклонился от ответа Хетт.
– От них я уже узнал все, что мог, – сообщил Урбаал, делая вид, что рассматривает большой глиняный кувшин из Тира.
– Я тебе могу сказать лишь одно, – ответил Хетт. – Расти свои оливки. – Бросив взгляд на взволнованного мужчину, он неторопливо добавил: – И купи себе лучшую Астарту, которую только сможешь найти.
