Я почти забыл это убийство Аристобулоса – ибо династия должна защищать себя, а юный Маккавей пользовался слишком большой популярностью в толпе, – когда Ирод решил подняться по каменным ступеням к Масаде. Ее руины я превратил в нечто вроде крепости-дворца, равной которой не было на востоке. Мы расположились тут подобно орлам, глядя на лежащее внизу Мертвое море и холмы Моава. И Ирод снова прошептал:

– Мирмекс, как я могу пойти на это?

Он впал в такое отчаяние, что я испугался за его рассудок, и, когда он стал издавать бессвязные стоны, я отослал своих помощников. Подобно муравьям они стали спускаться по каменистой тропе, и, когда отдалились, я спросил его – что же он собирается сделать такого, что привело его в такое состояние?

– Я должен убить Мариамну, – сказал он, глядя на меня глазами дикого ессея из пустыни.

– Нет! Нет! – запротестовал я, словно он был моим братом, но на этой горной вершине он, захлебываясь словами, выложил мне все косвенные доказательства, уличающие его безупречную жену. Он в самом деле собирался убить ее, ибо она каким-то образом вступила в заговор против него. Я заткнул уши и сказал: – Спускаемся отсюда, и чтобы больше я не слышал этого бреда.

Полный ужасающей подозрительности, он отпрянул, схватившись за рукоятку меча. Мы были одни на краю утеса, и он вскричал:

– И ты с ней заодно! Август защитит меня! Мирмекс собирается убить меня!

Я дал оплеуху сошедшему с ума царю и осторожно свел его вниз, говоря:

– Если ты и мне не доверяешь, Ирод, то твой мир действительно пошел прахом.

И когда мы оказались на прочной земле, я сказал:

– А теперь выкладывай мне свои выдумки.

Вместе с ним я вернулся в Иерихон, и всю дорогу он непрестанно говорил о ее вине. У него есть неопровержимые доказательства, сказал Ирод, и три дня он буквально сходил с ума, не в силах заставить себя убить Мариамну. Но наконец он отдал приказ. Его наемники бестрепетно вошли в покои Мариамны – им редко выпадало такое задание – и прикончили ее.

Когда его безупречная жена была мертва, он стал любить ее больше, чем при жизни. Он безумствовал в своем огромном дворце и, стеная, взывал к пощаде у призраков, которые преследовали его. Он мог ворваться в мои покои и сидеть, глядя на Шеломит, после чего разражался рыданиями и стонами:

– Я убил прекраснейшую еврейскую принцессу, которую только знал мир. Нет мне пощады!

Через его ложе прошла какая-то гротескная вереница других женщин, которые становились его женами. У него было много детей, которые уже могли унаследовать его царство, а беснуясь среди своих рабынь, он тыкал пальцем то в одну девушку, то в другую и кричал: «Ты не Мариамна!» – но, тем не менее, брал их одну за другой.

На корабле, на котором я возвращался из Испании, была шлюшка, услаждавшая матросов, симпатичная девушка, о которой и я порой мечтал в своем уединении, но капитан судна предупредил меня, что у нее портовая болезнь, так что я предпочитал лишь издалека смотреть на нее, но как-то Ирод, прогуливаясь по набережной Кесарии, увидел эту девушку и вскричал:

– Вот ты – Мариамна!

И действительно, она походила на нашу покойную царицу.

– Только не ее! – взмолился я, но он уже был очарован ее царственной красотой, и его ничто не могло остановить. Потом уже, когда болезнь поразила его, он обрушился на меня:

– Я говорил тебе, что это была Мариамна! Она вернулась, чтобы проклясть меня! – Он свалился больным, но египетский доктор взялся лечить его.

Когда его беспокойство достигало предела – особенно если что-то напоминало ему о Мариамне, – он, расстроенный, приходил ко мне и говорил:

– Мы должны выстроить в Антиохии храм, которому не будет равных, – и какое-то время со всей энергией занимался этим замыслом. Но вскоре его начинали одолевать жуткие подозрения о других заговорах против него. Как-то он приказал вздернуть на дыбы тринадцать женщин и подвергнуть их таким пыткам, которые человеческое тело выдержать не в состоянии, и когда, не в силах выдержать чудовищные страдания, они признавались в фантастических преступлениях и обвиняли людей, которых даже не знали, всех подозреваемых тащили на арену, где наемники, размахивая короткими мечами, безжалостно рубили и уродовали невинных, пока нам, кто смотрел на все это, не становилось плохо.

Затем он снова приходил ко мне и шептал:

– Они строили заговоры против меня.

На этот раз ими оказались его собственные дети, сыновья Мариамны, которым мы с Шеломит помогали подобрать имена. Мы присутствовали при их обрезании – а теперь их обвиняли в попытке отравить отца. На этот раз, словно прислушавшись к словам богов, вмешался Цезарь Август и предупредил Ирода, чтобы он не вздумал убивать своих сыновей. Состоялось трогательное примирение, в ходе которого Александр и Аристобулос – последний был назван в честь своего дяди, которого я помог утопить, – слезно поклялись в сыновней любви к своему выжившему из ума отцу и пообещали хранить ему неизменную верность.

Но спустя короткое время он снова пришел ко мне:

– Эти злодеи снова собираются убить меня. – И на этот раз он представил мне доказательства их вины. Поэтому я сопутствовал ему в Беритос, город, который Цезарь Август назначил для проведения в нем суда, и дал перед судьями беспристрастные показания в пользу своего царя. Сам Ирод выдвинул ряд чудовищных обвинений, и наконец суд неохотно дал ему разрешение убить своих сыновей, если по размышлении он все же придет к такому решению. Как маньяк схватив это разрешение, Ирод вернулся в Иудею, имея при себе список из трехсот уважаемых граждан, подозреваемых в участии в заговора но когда я увидел этот перечень, то понял, что большинство жертв просто не могут быть заговорщиками, и стал спорить с ним, но он завопил: – Они строили козни против меня и должны умереть!

Ирод, содрогаясь, в одиночестве остался в своем дворце в Кесарии, не в состоянии решить, должен ли он или нет убить своих сыновей от Мариамны, а мы с Шеломит убеждали его не делать этого. И стоило ему взглянуть на мою жену, как его охватывала волна раскаяния, и он заливался слезами, оплакивая свою потерянную принцессу, свою царицу, но наваливавшаяся на него скорбь лишь усиливала его решимость убить своих сыновей, так что я запретил жене видеться с ним, решив, что я сам смогу справиться с владевшим им чувством мести.

– Освободи своих сыновей, – молил я. – Дай свободу тремстам евреям.

Я мог бы добиться успеха, не вмешайся один старый солдат, который часто бывал во дворце. Из благодарности к помощи, которую старик оказывал ему в давних кампаниях, Ирод дал ему какую-то несложную работу, и этот ветеран, оказавшись с Иродом лицом к лицу, откровенно предупредил его:

– Осторожнее! Армия ненавидит твою жестокость. Что касается твоих сыновей, то не только рядовые не поддержат тебя. Многие офицеры открыто проклинают тебя.

– Кто осмеливается? – вскричал Ирод, и глупый старик высыпал ему целый ряд имен.

Когда это произошло, я понял, что потерял последнюю возможность хоть как-то влиять на царя. Он послал своих телохранителей арестовать всех, кого назвал ветеран, затем вздернул старого солдата на дыбу и стал терзать его тело, выламывая ему все кости и дробя суставы. Ветеран дал бессмысленные признания, но они устроили Ирода. Собрав послушную толпу, он представил ей обвиненных офицеров. Захлебываясь дикими словами, полными жажды крови, он изложил историю заговора, напугавшую людей.

– Ваше царство в смертельной опасности! – кричал он им и в апогее своего выступления завопил: – Вот они, виновные! Убейте их!

Возбужденная толпа, вооруженная дубинами, накинулась на них. В тот день были разорваны на куски десятки ни в чем не повинных людей. Им крушили головы на глазах царя, который, подпрыгивая, танцевал перед толпой, крича: «Убивайте их! Убивайте!»

Сколько евреев перебил Ирод в те годы, когда им владело безумие? Сколько колонн он воздвиг в годы своего величия? Ни то ни другое подсчитать невозможно. Я, которому довелось стать свидетелем лишь нескольких таких массовых боен, своими глазами видел жестокую смерть, должно быть, шести или семи тысяч лучших людей царства. Вот лишь один совершенно бессмысленный инцидент: женщина, которой рабыня завивала волосы, высказалась против таких убийств. Рабыня сообщила о ней, и ее подвергли пыткам. Она изрыгнула имена шестидесяти сообщников, никто из которых ни о чем не подозревал. Их, в свою очередь, стали пытать на дыбе, когда германские и африканские наемники выдергивали им кости из суставов, и они назвали еще сотни других людей. Все были уничтожены без суда за преступление, смысла которого никто не понимал. Их добро перешло в царские закрома, и все члены их семей, вплоть до двухмесячных младенцев, тоже были перебиты.