– Джон, – мягко засмеялась она, – разве ты не знал, что я обручена с доктором Элиавом?

– Ты?… – Он отвел ее руки, словно они пугали его.

– Конечно. Поэтому я и выбрала эти раскопки… а не Масаду [3].

Он удивлялся этому еще в Чикаго: «Почему Бар-Эль пренебрегла шансом оказаться в Масаде, чтобы работать со мной?» Теперь он разозлился: «Черт побери, Веред! Если Элиав обручен с тобой, почему он ничего не делает?»

Какое-то мгновение она смотрела на него, словно сама себе задала этот вопрос, но быстро оправилась и небрежно бросила:

– Порой так бывает…

Он снова поцеловал ее и сказал куда серьезнее:

– Веред, если он так долго тянет, почему бы тебе не выйти замуж за человека, который занят делом?

Веред помолчала, словно приглашая снова поцеловать ее, но потом отстранилась.

– Ты слишком занят делом, – мягко сказала она.

– Как давно ты обручена?

Стоя в отдалении от него, она сказала:

– Мы вместе воевали. Я дружила с его женой до того, как ее убили. Он дрался рядом с моим мужем. Это то, что связывает людей.

– Ты несешь патриотическую чушь.

Со всей силой и гневом она дала ему пощечину.

– Это серьезно. И никогда, никогда… – Она оказалась в его объятиях и зарыдала. Справившись с собой, Веред прошептала: – Ты человек, которого я могла бы полюбить, Джон. Но я отчаянно дралась за эту еврейскую землю и никогда не выйду замуж за нееврея.

Он опустил руки. Ее слова были архаичны и даже оскорбительны. Они были явно не к месту в это мгновение, когда двоих людей коснулась любовь. Но если европейские евреи прошли через все, что им выпало на долю, и построили государство, в котором обаятельная тридцатитрехлетняя вдова может произносить такие слова…

– Ты недалеко ушла от тех ирландских католиков, которых мне довелось знать в Гэри. «Если ты приведешь в дом польского мужа, я дам хлыста вам обоим». Так мой отец говорил моим сестрам.

– Я не просила целовать меня, – напомнила Веред.

– Прости, что я это сделал, – фыркнул Кюллинан.

Она взяла его руки, гневно сжатые в кулаки, и прижала к своим щекам.

– Это глупые слова, и ты это знаешь. Я смотрела, как ты работаешь на раскопе, Джон. Ты хочешь докопаться до каждой мелочи, и никакие предубеждения над тобой не властны. Ну ладно, вот ты копаешься в этой траншее – и вдруг сталкиваешься с чем-то, что ты не можешь принять… с еврейской девушкой, которая пережила такие ужасы, что теперь на свете осталось только одно, чего она может желать, – оставаться еврейской девушкой.

Сила этих слов заставила Кюллинана с уважением отнестись к тому, что говорила Веред, но рассудком он не мог это принять: если он хоть что-то понимает в человеческих отношениях, он не сомневался, что Веред Бар-Эль не выйдет замуж за доктора Элиава. Она совершенно не производила впечатления влюбленной в него женщины, да и в нем не чувствовалось голодной тяги к ней. Как и Израиль, частью которого она была, Веред очутилась на скрещении исторических путей, но ее привели сюда любовные эмоции, и она выдала свое беспокойство, ибо ситуация эта ее не устраивала. Полный сочувствия, Кюллинан видел ее неуверенность и потом сказал:

– Веред, я провел последние двадцать лет в поисках жены. Я хочу, чтобы она была умна, не чуралась больших идей и… ну, чтобы она была женственной. Таких найти нелегко, и я не отпущу тебя. Ты никогда не выйдешь замуж за Элиава. В этом я убежден. А вот за меня ты выйдешь.

– Давай вернемся, – сказала она.

Когда Джон и Веред вошли в большую комнату арабского дома, остальные начали посмеиваться. Кюллинан обрел уверенность в своей теории, когда доктор Элиав, не как разгневанный любовник, а как приятель из колледжа говорит со своим соседом по комнате, непринужденно обратился к нему:

– Сдается мне, Кюллинан, что ты целовался с моей невестой.

Ирландец вытер губы, посмотрел на пальцы и сказал:

– А я-то думал, что израильские девушки пренебрегают помадой и салонными танцами.

– В свое время они ею пользовались, – сказал Элиав, – но потом передумали.

Кюллинан решил притвориться и показал руку.

– Пройдут годы, Элиав, и твоя жена сможет, не кривя душой, укорить тебя: «Не стань я твоей женой, то могла бы уехать в Чикаго с настоящим мужчиной!»

– Не сомневаюсь, я это еще услышу, – сказал высокий еврей, и двое мужчин обменялись рукопожатиями.

– Если это в самом деле обручение, – вскричал фотограф-англичанин, – то будем праздновать всю ночь!

Кто-то вскочил в джип и помчался в Акко за бутылками араки; но на Джона Кюллинана песни и танцы наводили уныние, потому что, глядя на Веред и ее мужчину, он знал, что все это веселье по поводу обручения – фальшивка. Более того, он признался и ей и себе, что она нужна ему, и теперь пытался понять, как в дальнейшем сложатся их отношения.

Следующим утром, пока Кюллинан зарисовывал первый из только что найденных предметов, который можно было бы датировать временем до нашей эры, доктору Элиаву позвонили из канцелярии премьер-министра. Ему сообщили, что сегодня днем в аэропорт прибывает Пол Дж. Зодман из Чикаго, и намекнули, что человеку, который столько сделал для становления Государства Израиль, следовало бы оказать все возможное уважение. Через несколько минут и Кюллинан получил телеграмму, сообщающую о прибытии Зодмана, и тут же из Тель-Авива позвонил агент «Объединенного еврейского призыва», чтобы сказать: «Это раскопки Зодмана? Мне нужен директор. Зодман прибывает сегодня днем, и, ради бога, доставьте ему удовольствие». Кюллинан кончил набросок и сообщил в другую комнату:

– Ну, теперь всем нам придется попотеть.

Две машины отъехали от Макора – Табари и Элиав в одной, миссис Бар-Эль и Кюллинан в другой. На таком размещении настоял сам Элиав. Он понимал, что для того, чтобы и дальше раскопки шли с полной отдачей, необходимо полностью устранить напряжение предыдущего вечера.

– И, кроме того, – добавил он, – я считаю, что отнюдь не помешает, если миллионер по прибытии увидит красивую женщину. Пусть он чувствует, что все идет по высшему классу.

– Эта женщина не просто красива, – сказал Кюллинан. – Она прекрасна. – У всех на глазах Веред подарила ему легкий поцелуй, и от напряжения не осталось и следа.

Во время долгого пути в аэропорт Веред сказала:

– Мы довольно много слышали о Зодмане. И все же – что он за человек?

Кюллинан задумался.

– Он втрое умнее того, кем ты его себе представляешь. И втрое глупее.

– Он когда-нибудь был в Израиле?

– Нет.

– Я читала о его вкладах. Пятьдесят тысяч на посадки деревьев. Полмиллиона на школу делового администрирования. А сколько на раскопки? Треть миллиона?

– Он достаточно щедр, как мог бы сказать англичанин.

– Почему он это делает? Тем более, что он тут не бывал.

– Он типичный представитель многих американских евреев. Приходит день, и он говорит: «В Германии я был бы мертв. В Америке у меня семь магазинов. И если не помогу Израилю, то я подонок».

– Чистая благотворительность? – осведомилась Веред. – Но ведь у него нет особой тяги к сотрудничеству с нами.

Кюллинан засмеялся:

– Когда он увидит, как успешно развивается эта страна… ее дороги больницы… он все поймет. А то ему кажется, что он подкармливает несчастных в гетто.

– Как он выглядит?

– А как ты думаешь?

– Сколько ему лет?

– Вот это я тебе могу сказать. Сорок четыре.

– Женат?

– Нет.

– Он унаследовал деньги от отца?

– Ему досталось четыре магазина. Остальное он сделал сам.

– Насколько я понимаю, это крупная личность, – сказала Веред. – Агрессивная, книг никогда не читает, но уважает таких, как ты, профессоров колледжа. Должно быть, он либерал – иначе никогда бы не пригласил католика на эту работу.

– Ты это имела в виду, когда сказала, что никогда не выйдешь замуж за нееврея?