– Ураган пройдет, унеся с собой всех грешников, – сказал Иехубабел, – но мир держится на праведниках.

Тарфон покачал головой, поскольку вторая часть предложения не имела отношения к разговору, но по-дружески положил руку еврею на плечо и сказал:

– Когда Антиох прочтет мое письмо, закон будет изменен. – И он проводил своего приятеля до выхода.

Но едва только они вышли из комнаты гимнасиарха, в другом конце здания появилась группа из семерых красивых молодых ребят – атлетов, с которыми Тарфон занимался борьбой. Стройные, ясноглазые юноши были в форменных одеяниях, которые обеспечили им старейшины Макора, дабы в своих поездках они отличались от представителей других общин: широкополые шляпы с низкими тульями, красиво ниспадающие с плеч светло-голубые плащи с капюшонами и серебряными пряжками у шеи и мягкие белые сандалии с ремнями до колен. И теперь каждый из атлетов был похож на бога Гермеса, готового лететь с любым поручением Зевса. Когда они шумной компанией миновали статую Эпифана, Иехубабел увидел, что самым высоким в группе был темноволосый парень, его сын Беньямин, – но гордости при виде его он не испытал.

Когда ребята удалились, Тарфон вместе со своим другом пошел к выходу.

– – Иехубабел, – сказал он, – твой сын Менелай будет самым лучшим атлетом из всех, что рождались в Макоре.

– «Умный сын – радость отца, – процитировал Иехубабел Соломона, – а глупый сын – горе матери». Борьба – это глупость. Метание диска… – из-за плеча показал он на статую Эпифана, – тоже глупость.

– Нет! – возразил Тарфон. – Дни, когда эти слова были справедливы, ушли в прошлое. Да, сегодняшние ребята должны обладать хоть какими-то знаниями, но, кроме того, они должны знать и спортивные игры, уметь непринужденно вести себя в обществе. Ничего особенного. В воздухе, старина, чувствуются большие перемены, и необходимо меняться вместе с ними.

Но Иехубабел, который все еще не мог избавиться от вида мертвого мученика, сказал:

– Мудрость продолжает оставаться главным и единственным, если вместе с мудростью ты обретаешь и понимание.

– Я лично обретаю понимание в борьбе, – ответил Тарфон, но этот еврей не поверил ему и в одиночестве побрел по широкой улице к храму Зевса. Против желания его потянуло посмотреть на гигантскую голову человека, изображенного в виде бога. Она была подсвечена снизу масляными светильниками.

– Суета сует… – пробормотал он древние слова.

Затем он увидел место, где был забит до смерти старик; там еще оставались влажные пятна. Помолившись над ним несколько минут, Иехубабел повернул к востоку и пошел по большой оживленной улице, где бесчисленные магазины содержали товары, доставленные со всего света: броские украшения из корнуэльского олова, серебряные бусы из Испании, блестящие медные горшки с Кипра; здесь было золото из Нубии, мрамор из Пароса и черное дерево из Индии. Некоторые магазины предлагали продукты, о которых сто лет назад в этом городе и не слыхивали: кунжутные печенья из Египта, острые сыры из Афин, фиги в меду с Крита, корицу из Африки и сладкие каштаны из Византии.

– …и всяческая суета, – закончил цитату Иехубабел, подходя к синагоге под восточной стеной. Богатство лавок никогда не привлекало его. В них торговали только иноземцы, потому что гордые евреи, возделывавшие землю Израиля, оставались несведущими в торговле и во владении деньгами. Они склонялись к более серьезным и основательным занятиям, таким, как землепашество и красильное дело, если не считать, что во время вавилонского пленения кое-кто освоил навыки злато кузнецов, чем и продолжали заниматься их потомки. Его беспокоили не эти соблазнительные лавки, которые заставили Иехубабела вспомнить о суете сует, а сын Менелай. Настоящее его имя было Беньямин, но, как многие еврейские ребята в империи Селевка, он уже давно взял себе греческое имя, под которым его все и знали. Высокий, он пошел не в коренастого отца и, мощный и мускулистый, не в худенькую мать. Он быстро обратил на себя внимание греков, которые стали привлекать его к своим занятиям и к участию в соревнованиях. И там и там он сразу выделился. И теперь, отдалившись от своих еврейских родителей, он почти все дни проводил в гимнасиуме, а большинство вечеров – во дворце, где приобщался к высоким образцам греческой культуры. Как и гимнасиарх Тарфон, с которым он часто сходился в схватках, сын стал считать поучения отца скучными и утомительными, и, подобно Мелиссе, умной жене Тарфона, ему теперь было трудно серьезно воспринимать старомодный образ жизни евреев. При естественном ходе событий Менелай к тридцати годам перестал бы быть евреем, потому что империи Антиоха Эпифана были нужны способные молодые люди, и, вполне возможно, его пригласили бы служить в места, где о евреях и не слыхивали. Такие заманчивые приглашения получали не только молодые евреи, но и персы и парфяне – расстаться со своим старым наследством и стать полноправными греками. И по мере того как юный Менелай упражнялся под руководством Тарфона и из первых рук усваивал принципы политической жизни Греции, а Мелисса раскрывала перед ним все богатство ее интеллектуальной жизни, он все чаще испытывал искушение отказаться от своего еврейства и присоединиться к тем многим, которые оставили синагоги и стали настоящими эллинами.

«Этот дурачок отвергает поучения своего отца», – зайдя по пути домой в пустую синагогу, мрачно думал Иехубабел. Дом его стоял по соседству, но у дверей синагоги его дернул за рукав маленький человечек с сращенными глазами, который сказал:

– Иехубабел, я должен поговорить с тобой. – Это был Палтиел, фермер, владевший лишь несколькими овцами. От него трудно было ожидать какой-то особой смелости, но сейчас он решительно ухватил тощей рукой за рукав Иехубабела и произнес те страшные слова, после которых восстания евреев уже было не избежать: – Восемь дней назад у меня родился сын.

Иехубабела охватила дрожь. В гимнасиуме он обещал Тарфону, что никаких сложностей больше не будет, но теперь роковые слова были обращены прямо к нему.

Толстый красильщик покрылся потом.

– Палтиел, – спросил он, – ты присутствовал сегодня при казни старика?

– Я стоял в двух шагах от него, и, умирая, он смотрел на меня единственным оставшимся глазом. Он смотрел мне прямо в сердце, и я решился.

«На кого еще, – подумал Иехубабел, – сегодня смотрел старик?»

– Значит, ты готов? – спросил он у маленького фермера.

– А ты нет? Старик смотрел и на тебя.

– Ты это видел?

– Иехубабел, он смотрел на всех нас!

Дрожащий красильщик мечтал лишь об одном – сказать Палтиелу, чтобы он убирался, но отделаться от него было невозможно, и Иехубабелу пришлось сказать:

– Жди здесь. – В полной прострации он зашел в дом, где его ждала с ужином жена. Но он прошел мимо нее во внутреннюю комнату, где вынул из шкафа небольшой матерчатый сверток, в котором держал острый нож. Он положил его на пол, сел рядом и уставился на нож, думая, что же делать. Спустя какое-то время пришла жена звать его к ужину, но, когда она увидела нож, у нее пропал аппетит и она тоже села пол рядом с ним.

– Ты собираешься сделать нечто ужасное, – сказала она.

Несколько минут они хранили молчание и, глядя на нож, мучительно искали хоть какое-то решение проблемы, частью которой им невольно пришлось стать. Наконец Иехубабел осторожно сказал:

– Мысли праведников справедливы, а советы грешников обманчивы. – Спорить тут было не с чем, жена кивнула, и Иехубабел, приободрившись, добавил: – Добродетельная женщина – венец для мужа, а та, что заставляет стыдиться, порочна до мозга костей. – Она гордо кивнула, словно благодаря за оказанное доверие, но не решилась произнести хоть какие-то слова, чтобы помочь ему найти выход, и он добавил: – Чистота помыслов может указать путь, а упорствующие в грехах своих потеряют пути свои.

Найдя для себя эти успокаивающие слова, Иехубабел и его жена решились отвергнуть опасное искушение и убрать подальше нож, но вдруг Иехубабел увидел, как на него из темноты призывно смотрит глаз умирающего человека, и вскричал: