— Чего тут одному делать?
Михаил пожал плечами:
— Вакансии есть, но людей, «больных» природой, трудно найти. Пока. Сочувствующих, правда, много. Помогают.
— Вам народ нужен — ух! — Шофер энергично мотнул головой. — Не каждый, конечно, сможет.
— В любом деле народ нужен «ух»! — Михаил усмехнулся. — Каждое дело не каждый сможет.
— Это правильно. Но все равно браконьер — человек особого рода. Опасный.
— Я смотрю, ты тоже ружьишко с собой возишь, — Михаил поправил приклад дробовика, все время вылезавшего из-за сиденья. — А охота сейчас запрещена. Значит, ты тоже по закону — браконьер, «человек особого рода, опасный». Так?
— Да… ну-у, — смутился водитель. — С весны, с гусиного лёта валяется. Выгрузить недосуг: из рейса в рейс, замотался. Да и что эта берданка: вот у меня приятель из совхоза на Вальхыркае, механик Солошко, так тот зимой в рейсы автомат берет, дружок ему с тамошней полярки, Гуркин, выдает. Они его «фоторужьем» называют — хы! Вот то — да-а… А я…
— Будешь в отпуске, — перебил Михаил, — загляни на любой завод: стоят у станков ружья? Рабочее время и место — не для охоты. Так что приедешь домой — выгрузи. В следующий раз заберу.
— Выгружу, — с готовностью согласился водитель. — Да у нас на автобазе, почитай, у каждого в кабине… Оберечься-то надо. Зимой, бывает, заметет — часами попутку либо аварийку ждешь. А кругом медведь шастает, росомаха.
— Да, — сочувственно кивнул Михаил. — Грызут прямо на глазах. Каждый месяц десятками останки хороним. Кровь и слезы. Так?
— Го-го! — хохотнул водитель. — Скажешь, тоже. Но все может…
— Не может. Медведь зимой спит, росомаха к живому человеку никогда не подойдет. А объявится раз в десять лет шатун, оленеводы сразу примут меры. До вас он…
— Глянь! — водитель вдруг застучал в стекло. — Олени!
Наискосок от северной гряды сопок по лысому щебнистому склону бежала важенка с теленком. Они явно хотели пересечь трассу. Длинноногая, серо-голубая, со светлым подбрюшником, важенка шла крупной рысью, грациозно выбрасывая копыта. Одним глазом она косила на вереницу машин, но бега не сбавляла.
Совсем молодая мама, дикарка, определил Михаил. Все она видит и слышит, а идет напролом. С чего бы? Он распахнул дверь, пригляделся. Над оленями висели плотные темные облачка. Гнус. Еще днем комар был редкий, лип по одному, а вот к вечеру высыпал густыми клубами. Теперь месяца полтора жизни зверью не будет. За трассу ведет чадо важенка, к южной гряде сопок, спасаться от гнуса на снежники. Подожди минуту, пройдет колонна…
И оленуха словно услышала его мысль. Остановилась метрах в пятидесяти от дороги. Теленок сразу ткнулся мордочкой под брюхо, к вымени.
Важенка стояла наготове, вытянувшись вперед. Малейшая тревога — мгновенный прыжок.
Машина Михаила почти поравнялась с ней, когда идущая впереди тормознула, дверца раскрылась, и из кабины высунулся тонкий ствол.
— Стой! — крикнул Михаил.
Выстрела он не слышал: «МК» бьет бесшумно. Оленуха сделала резкий прыжок и с маху грохнулась набок. Тут же она попыталась встать, и сухие крепкие ноги подняли заднюю половину туловища, но передние, поджатые к груди, никак не могли выпрямиться. Так, перебирая задними ногами, она закружилась на месте, откинув голову на спину. По лопаткам попал, уже не встанет, понял Михаил, подбегая к машине стрелявшего. Ствол покачался и вновь замер. Михаил сбоку ударил по нему кулаком. В кабине водитель охнул, винтовка исчезла, и оттуда, держась рукой за челюсть, выпрыгнул здоровенный, в засаленном комбинезоне мужик.
— Што — очумел? — заорал он. — Трохи не вбил чоловика!
Подняв кулак, он шагнул к Михаилу, но увидел что-то необычное в его глазах, остановился. Набежали другие водители.
— Ты чего, Петро, сдурел?
— А что? Правильно сделал — мясо!
— Мя-со! Сам ты — мясо!
— В столовой котлет мало?.
— Ему — мало. У него, остолопа, детей посчитай: тут один, на Колыме двое да на материке россыпью. Ему на котлеты исполнитель не оставляет, только на хлеб. А он — производитель, а производителю корм нужен хороший.
— Ну и пусть мурцует. Здесь этих оленей чуть меньше комара! За пятнадцать лет[3] все вместе половину не смурцуем.
— То-о-очно. Вас не останови, так вы за эти годы половину Чукотки заглотите, мур-рцовщики!
— Теленок пропадет теперь: не идет от мамки, бедолага…
Из кучки возбужденных людей вышел грузный пожилой водитель, сунул руку в кабину и, ухватив за ствол мелкашку, отошел к обочине, треснул прикладом о гранитный валун.
— Депутат, дак все можешь?! — взревел стрелявший.
— Могу, — спокойно подтвердил тот, швырнув ствол на дорогу.
Водители, притихшие на минуту, опять заголосили;
— Вот правильно!
— Чего — правильно? Ты воспитывай, а руки…
— За сорок долбаку — все воспитывать разговорчиками? Нас всю жизнь воспитывают, работать до восемнадцати лет не дают «добрые дяди». Вот и растем. А сами-то дяди в четырнадцать начинали пахать, да подзабыли теперь…
Напряжение и злость первых минут схлынули, и Михаил выбрался из толпы. Важенка лежала на боку, спиной к трассе, и, взмахивая головой, стукала ею о щебенку. Словно винилась перед дитем, что оставляет такого несмышленого одного в этом грозном мире. Тот, напуганный запахом крови, бегал вокруг. Михаил достал из рюкзака наган и пошел к оленухе. Она не видела, как подходил человек, но шаги услышала, вывернула последним усилием голову. На Михаила уставился подернутый смертельной мутью лиловый глаз. Когда инспектор подошел, в центре глаза распахнулся зрачок. За пару секунд он вырос почти во все глазное яблоко. Увидела! В последние секунды все же увидела врага, и гаснущее сознание отметило — человек! Михаил нажал спуск. Голова дернулась, зрачок потух, и опять набежавшая белесая муть остекленела. Тело дернула судорога. Шевельнулись подмятые стебли трав, словно земля впитала остатки жизни.
Подошли водители.
— Погрузим на пустую машину, — Михаил поднял голову, заметил странные взгляды. А-а, револьвер в руке, необычное, «официальное» оружие. Сунул в карман, сказал: — Берем, ребята.
— А вы кто?
— Инспектор по охране, — объяснил водитель «его» машины.
— Я-ясно. А с телком что?
— Выживет. Прибьется к какой-нибудь оленухе…
Стрелявший возился у своей машины. Ствол «МК» уже в кабине. Приклад соорудить недолго. Михаил подошел, взял ствол.
— Разрешение есть на нарезное оружие?
— А шо?
— Я инспектор, вот документы. Так есть или нет?
— Ну, нема. Нету.
— Где взяли винтовку? Почти новая, номер спилен.
— Где взял, там и взял. Чего прилипнул, як лист? Выменял у бича залетного на пузырек… Где взял…
— В диспетчерской подождете, акт составим…
— А ты ж рыбнадзор, — сказал водитель, когда колонна двинулась. — Тебе охотницкие дела до лампочки, так я понимаю?
— Депутат ваш… как его?
— Гуров-то? Му-ужи-ик… Механик, начальник колонны, душа…
— Он что, охотинспектор еще?
— Чего? Механик же…
— Я и говорю…
— А-а-а, — Водитель долго молчал, задумчиво добавил: — По-человечески, конечно, правильно. Бьют этого зверя и в хвост и в гриву кто хочет, скоро только в кино, да и то из зоопарка, из клетки, видеть будем. Тех, что уцелеют.
— Ну, Гуровых много, — сказал Михаил. — Не позволим…
Эх, Михеев, Михеев! Легко работалось вдвоем. Где ты теперь?
В диспетчерской автобазы Михаил составил акт на «МК». Подписали Гуров и еще трое. Михаил пригласил их зайти в инспекцию среди недели. На половине приисков уже работает сеть внештатных инспекторов, а вот автобазу упустил. Неувязка. Водители круглый год в дороге, видят много, знают все.
С автобазы Михаил пошел домой. Синими искрами сверкал океан за крайними домами Пээка. За цепочкой островов маячили льды. У воды на бочке сидел лохматый парень с длинным носом и жгутом рыжих усов. Перед парнем сидели восемь поселковых собак, таких же лохматых. Парень ломал хлеб и давал собакам. Те по очереди выходили из ряда, осторожно взяв хлеб, отбегали в сторону, ложились и ели.
