Охламон бессильно опустился в снег, закрыл глаза и увидел себя лежащим в коробе магаданского аэропорта, на замызганных обрывках оленьих шкур. Над спиной тянулись трубы водяного отопления, от них исходило сухое тепло. Сбоку желтым глазом, словно разглядывая его, горела свеча, на газетном обрывке стояла бутылка. За ней, напротив, зеленело бутылочными бликами лицо Валька-Проходимца. В дощатые стенки короба, поскуливая, царапался ветер, где-то далеко среди труб орали коты, на крышке короба скрипели каблуки поздних прохожих.

— …Думаешь, Магадан — край земли? — сверкая глазами, шептал Валек-Проходимец. — Не-ет. На Севере, за Черским, еще два хребта есть, с вулканами. Кварц в осыпях высокотемпературный, жилы — у-у-у! Их еще Билибин предсказал, да уж тут ему не поверили. Нельзя человеку всю жизнь верить, говорят. А я верил, но не дошел малость: болота, зима ранняя, продукты кончились. А теперь и опыт есть, и напарник — пройде-е-ем!.. Два хребта там — синие-синие — и на каждом вулканы… Ды-мя-ят. Один — мне, второй — тебе. Имена на карте, а? Прииски с содержанием семь кэгэ — да! — в кубометре. А?! Да нас люди за такой подарок… И плевать нам на Клондайк! Мы этим дундукам покажем — распад личности! Да бутылка такие горизонты открывает — жуть! Плата только велика. Но мы платим честно. — Валек-Проходимец скосил дрожащий взгляд на свечу. — Не дрейфь. У меня кругом пилоты знакомые, вездеход ГТТ в тайге ждет — пройде-е-ем. И Мария твоя с девчонкой и пацаном никуда не денутся, за теми хребтами — море. Ледовитый океан! Теперь точно догонишь… Пацан-то? Да уж третий год. Не знал?! Дае-ешь! Вообще, мой тебе совет…

— …о-о-он! — долетел слабый обрывок крика. Охламон чуть приоткрыл веки. Солнечные лучи пронзили глаза. В сознании, разметав видение, бесшумно и ярко лопнул взрыв, в голове резанула боль. Охламон замычал и опустил ее, привыкая к потоку света. А когда глянул вперед, увидел на замкнутой равнине черный клубок. Он медленно катился к следующему увалу. Это же Гада. Уходит. Федька спятит, орать будет.

Охламон, скользя и спотыкаясь, пошел вниз. Откуда, сегодня это наваждение? Это проклятое прошлое, давно завязанное, казалось бы, крепким алкогольным узлом? Лезет, ле-езет в каждую щель, чуть стоит недопить… Ух ты ж!..

Охламон поскользнулся и, растопырившись, полетел по откосу, вздымая блескучее облако осевшего на наст утреннего инея. Потрясение от кувырков растворило боль в животе и разрезало путы, сжимавшие грудь.

— С приездом! — крикнул Федор. — Что, уснул на пару с Гадой?

— С-согнал, сог-нал! — захлебываясь, выдохнул Охламон и полез на сиденье. — Дальше по долине шкандыбает.

«Буран» обогнул отрог, и тут из кустов на берегу реки выскочили ошалевшие от страшных событий песцы. Они затравленно пометались в разные стороны и рванули наискосок, через долину.

— Аг-га! — заревел Федор. — Воротники! Ружье готовь!

Песцы добежали до следа Гады и словно споткнулись. Запах металлической цепи наглухо перегородил дорогу, окатил новой волной ужаса. Они помчались вначале вдоль следа росомахи, потом снова к реке. Но Федор уже срезал дугу.

Красный Зверь ревел все ближе. Песец, бежавший сзади, видел, как тяжело его подруге, как она начала сбавлять скорость. Тогда он остановился и закричал:

— Кау! Ка-ау!

Подруга глянула на него через плечо, замерла на миг, но потом, подчиняясь великому закону весны, понеслась к спасительным береговым обрывам. Песец проводил ее взглядом и, опустив голову к самому снегу, неторопливо затрусил в противоположную сторону. Он уже не оборачивался и не смотрел на приближавшегося Красного Зверя, только ниже опускал голову и сильнее поджимал хвост, а дальше стал подгибать лапы. Ему было очень страшно, но он продолжал бежать в сторону от следа подруги, не прибавляя скорость.

— Вот сучок, отвлекает! Обоих не взять! Дай ружье!

У Охламона снова защемило в груди, и тонкий молоточек затюкал в голове быстро-быстро, словно торопился починить что-то, склепать обрывки давно рассыпавшихся ощущений. Песец совсем припал к снегу, почти полз, а хвост его заелозил в стороны, подметая наст. Так ведут себя собаки, когда вымаливают прощение у человека за непослушание.

«Пусть живет, — подумал Охламон. — Просит же…»

И он тронул налитую силой, напряженную спину Федора, громко и хрипло прошептал;

— Может, не надо… А, Федь?

— Заткнись! Две сотенных! Давай!

Охламон через плечо сунул ему «тулку».

«Буран» лихо, даже как-то весело догнал сбавившего ход зверя. Когда до него осталось метров двадцать, Федор выключил двигатель: вплотную картечью нельзя, изорвет шкуру на куски.

Тишина прозрачным колпаком резко прикрыла центр долины, очертив неумолимый круг. Зверь все понял и замер, словно ткнулся в только ему видимую преграду. Федор вскинул ружье. Зверь поднял голову, выпрямился и распушил хвост. В этой позе он замер до самого выстрела, так и не глянув на преследователей.

Когда Федор подошел, зверь еще дергался. Подняв ногу, Федор выждал момент и с хрустом придавил его.

Гада запомнила, как смолк ужасный рев, стоило ей забраться на первый увал. И когда дорогу перегородил следующий, она не задумываясь полезла вверх. Но если первый был покрыт плотной коркой наста, из которой торчали желтые пучки травы да редкие прутики ивняка, то по гребню второго с гор широким языком натек гранитный развал. Зимние ветры начисто обдули его и забили снегом только глубокие щели. Росомаха забрякала металлом по покрытым пятнами лишайника камням, деревянная планка скользнула под стык двух граней, и цепь снова безжалостно бросила ее набок у самого края спуска, там, где долина густо заросла ольховником.

— Теперь не торопись, — распорядился Федор. — Пусть заляжет наверху, тогда я успею обскакать вокруг. Приходилось тут промышлять, за бугром сплошной кустарник, если в него уйдет — конец охоте. А у меня три заказа на такую шкуру. Так что помедленней и гляди в оба. Подай мелкашку из саней.

Охламон проводил «Буран» взглядом и пошел. Он поднимался рядом с когтистыми росчерками на насте. За ними, с другой стороны, вилась процарапанная доской дорожка. Местами на ней горели мазки и капли крови. Охламон нагнулся и тронул одну каплю. Она еще не остыла. Кровь расплылась по подушечке указательного пальца и, застывая на ветру, кольнула кожу тонкими иглами. Свежая. А на вид не угадаешь, что человечья, что звериная… И тепло, и цвет… ху-ху… и запах. Как своя. И у песца — тоже. Ловко его Федька… придавил. Чтобы шкурку не испортить. Но подругу он спас. Решился на тако-ое дело. Человек не каждый пойдет, а тут тварь земная. Да-а, при-ро-ода… Стой, а след-то?..

След оборвался. Впереди лежала каменная россыпь. Разве тут найдешь? Рванет в обратную сторону, а Федька умотал вперед: тогда вертись. Постоять надо, приглядеться.

Охламон медленно повел взглядом и сразу заметил движение. Вот она! Рвется! Ух и зла! Попа-алась: цепь камни защемили. Все-е-е, отбегалась, хватит мне лазить.

В согретом солнцем, густом от влаги воздухе выстрел хлопнул, как в бочку. Росомаха подпрыгнула и сунулась головой в камни.

Охламон подошел.

Росомаха лежала на брюхе, оттопырив схваченную капканом лапу. Длинная пестрая шерсть из «юбки» шевелилась под легким верховым ветром. Из длинной раны на голове, между круглыми ушами, ползла кровь. Она стекала к закрытому правому глазу и падала со скулы на золотистый лишайник под мордой зверя.

Охламон тронул валенком заднюю лапу. Готова. Вот и рассчитался за Васька… Он ткнул стволами в бок. Росомаха мягко и послушно повернулась… А орали — страшна… Прямо медвежонок, только сейчас из весенней берлоги. И чтобы человека? Врут, как вон Федька: палатку, примус… рыбу. И еще кто-то говорил: уши. Васек мужик здоровый и — такая зверушка? Смехота! Эх, чего себе-то врать: бутылка его повязала — это да. Она и на мороз сунула, под сопку… Ладно, я приказанное сделал. А капкан охотнику надо…

Охламон положил ружье в сторонку, ухватил цепь и наступил на пружину капкана. Створки распахнулись, и лапа росомахи выпала наружу. Охламон нагнулся и перевалил зверя набок. Под лохматой коричневой «юбкой» неожиданно открылась золотистая шерсть брюшка. Смотри-и ты — краси-ивая. Теплая еще. Отчего это у зверья, даже и убитого, шерсть всегда теплая?