— Шустряк! Ее теперь догонишь…

— Как же: ждет сидит за бугром! Ей дальше жить надо.

— Точно. Теперь ее ищи-свищи!

— Между прочим, в книжке читал — самый поганый зверь. И в правилах охоты сказано, что разрешается убивать круглый год, а нору разорять. Премию дают.

— Да чего говорить: на Цилинде — я там тоже в разведке работал — одному мужику уши отъела…

— Гос-споди, страсть какая!

— Да-а. Выпил он, значит…

— Погоди про Цилинду. Как Васька сюда забрел?

— Они вчера с Охламоном куролесили, песни орали. Берут ведь где-то водку при нашем сухом законе.

— Охламо-он! Где Охламон?

— Ну чего, чего? Тут я. Вот он.

— Дрожишь? Ясно. Много приняли?

— А я что? Памятная машина? Может, пару пузырей… или больше… или меньше… Рождение у него.

— Ро-ожде-е-ение. Дорождались, идолы.

— А потом что?

— Ну… что? Сиди, говорит, жди, а я… это… к Зинке-Магазинке потопаю, еще пузырь даст. Любит, говорит. Я ждал, ждал — и уснул…

— Э-э, какой с ним сейчас разговор…

— Да слушайте вы больше; «лю-ю-юбит!». Залил глазищи, пьянь несусветная, чтоб вас… — Растрепанная — шуба внакидку, платок сполз за спину — молодая женщина опустилась на снег и вдруг заголосила: — Погибели на вас нет, алкаши проклятые-е! Ы-ых, горе ты мое, горе-е!..

— Как же нет — вот она! — жутко хмыкнул кто-то в толпе.

— Ладно, Зин, ладно. Успокойся, не травись.

— Господи, куда от них деваться! Нажрутся, глаза замажут; лезут и лезут. А ни на что не годны, соки бутылка вытянула! И нас потом винят… — Высокая, в распахнутом полушубке женщина решительно шагнула вперед и, размахнувшись, пнула бутылку валенком. Зеленая стекляшка завертелась и исчезла под ногами толпы.

— Дмитревна, назад! — запоздало крикнул начальник участка.

— Чего — назад? Она его как человека ждала, а он… Взяли моду: придет — ставь бутылку; нажрется — и под стол. Мужики-и… Мне дедушка рассказывал: раньше по утрам от мужика бабой, как ситником, пахло, а нынче сивушным перегаром. Чего таращитесь — от вас, от вас!..

Охламон боком, незаметно, скосив заплывшие глаза под ноги, двигался в толпе. Все, что происходило тут, под сопкой, лишь рваными кусками пробивалось в сознание. Мозг был словно заморожен, превратился в ледышку. А в самой серединке этой ледышки пульсировала дрожащая из последних сил струна-мысль: «Хоть глоток, хоть граммушку!» И в такт ей вибрировала в могучих тисках похмельного напряжения каждая клетка тела, запаленная надеждой и готовая взорваться, если надежда окажется ложной.

Вот она!.. Тихо, только тихо. Никто не смотрит! Не… Охламон медленно, задрав лицо кверху и на всякий случай исказив его улыбкой пожальче, нагнулся, похватал дрожащими скрюченными пальцами сыпучий снег и наконец уцепил горлышко бутылки, быстро сунул ее под полушубок, к рубахе. Даже через толстую байку рубахи бутылка ожгла грудь холодом. Охламон оцепенел на минуту. Е-е-есть. У-уух… Не видели? Кажется… Теперь задом надо, задом — от людей…

Постепенно Охламон вылез из толпы, пропятился еще несколько шагов, прыгающим взглядом обшарил спины и сунул горлышко в рот. Холодноватый напиток ожег язык, но дальше пошел уже теплым спасительным половодьем. Под его действием растаял алкогольный обруч, сжимавший голову, в каждой клеточке тела вспыхивали веселые горячие костерки. В них легко плавились и сгорали путы похмельного напряжения.

— Ух, хорошо-о! — Охламон освобожденно вздохнул и глянул вокруг. — Чегой-то они столпились?.. А-а, Васька же… Васек погиб… Росомаха, говорят. Паскудная зверюга…

К толпе, тарахтя, подполз «Буран». Федор успел облачиться в меховую одежду, поверх натянул белый балахон.

— А вот и добытчик наш, звероловчик.

— Зверобойчик-охотничек!..

— Начальник! — крикнул Федор. — Мне в напарники кого-нибудь! Заберется эта гада в кусты — одному как? Ни обойти, ни выгнать.

— Охламона возьми, — ехидно подсказал кто-то из толпы.

— Точно. От него сегодня какой толк на работе?

— А от него почти каждый день такой «толк». Решать надо.

— Бери его, Федор, бери. Пусти по ветерку заместо легавой. С паршивой собаки…

— Я тебе сейчас ка-ак… — безразлично сказал Охламон в толпу и с тревогой и тоской стал следить, как в голове, подчиняя все своей могучей воле, снова запульсировала и стала расти та самая проклятая единственная мысль, а от нее осьминожьими щупальцами поползли, заполняя сознание, проекты и способы добычи водки. И тут подошел Федор и еле слышно шепнул:

— В нарты глянь, дура.

Охламон глянул и увидел на сиденье рюкзак. Из его кармана, перехлестнутое застежкой, торчало горлышко бутылки.

— Едем! — прохрипел он.

— Мы эту гаду к обеду привезем! — крикнул Федор и включил скорость. «Буран» рванулся. Следом на коротком штырьке побежали легкие нарты с увязанным в них рюкзаком, малокалиберной винтовкой и двуствольным ружьем.

Избушка стояла на бугре, над поймой ручья.

Гада принюхалась.

В резком запахе рыбы чуть заметно сочился дух человека. Хозяина нет. Гада сделала вокруг избушки один круг, второй. Снег был испещрен свежими следами зайцев и куропаток. Вот ходила лиса и даже копать пыталась в месте, где снег особенно густо пах рыбой, — у двери, подпертой куском доски. А сюда, за дом, заглянула супружеская пара песцов. Покопали, что-то съели и побежали на сопку. Да, хозяина нет.

Осмелев, Гада приблизила нос к щели в дверях, потянула воздух. Из сеней густо запахло свежей рыбой. Какая прекрасная пища, и совсем рядом! Гада надавила носом доску. Дверь чуть дрогнула. Тогда она поцарапала угол когтями и принялась копать под ним. Крепкие когти легко справились с утрамбованным заледенелым снегом. Потом под брюхо полетели струйки промороженного песка. Ямка быстро увеличилась, но неожиданно когти царапнули твердый предмет. Гада обнюхала его и поняла, что снизу быстрая дорога к добыче закрыта: под порогом лежало закаменевшее лиственничное бревно. Конечно, справиться можно, но надо время.

Внезапно внимание Гады привлек тонкий писк. Она замерла. Но порыв ветра, принесший писк, улетел, и звук не повторился. Гада снова ткнула дверь. Дверь скрипнула. Гада зацарапала щелястое горбыльное полотно. Несколько раз когти попадали между досок, вырывая тонкие щепки. Постепенно в одном месте образовалась дырка. Гада сунула туда нос, осторожно развернула его и протиснула дальше, пока в отверстие не вошла почти половина верхней челюсти с клыками.

Вся дальнейшая работа заняла минуты. Обнюхав горку накрошенной сосновой щепы, Гада заглянула в сени. Там в одном углу до потолка возвышалась гора рыбы. Вязкий запах даже замутил сознание. Она сунула внутрь лапу, но вновь возник — теперь уже басовитый — звук. Охотница отпрянула от двери, и звук опять пропал. Тогда она побежала вокруг дома. Нигде никого. Покрутившись у двери. Гада присела в нескольких местах, отметив законность своей добычи, Теперь никто не помешает насытиться. В зимней тундре только волк может оспорить ее пищу, но волк давно не подходит близко к жилью человека.

Гада решительно вернулась к дыре, зацепила лапой ближайшую рыбину, вытянула ее на улицу и, подняв шерсть на загривке, с хрустом сомкнула зубы. Наконец-то пища, да так много! Это не случайный лемминг и даже не куропатка. За всю зиму ей только дважды по-настоящему повезло с пищей, когда она находила в тундре, павших от «попытки» оленей. И даже не два, а один. Второй раз в разгар пиршества ее прогнала волчья стая. Зато у первой туши она жила почти две недели. Восхитительное время, насыщенное блаженным теплом, ленивым отдыхом и приятными, от постоянного чувства сытости, сновидениями.

Гада почти съела рыбину, когда снова возник и не пропал, а стал быстро приближаться непрерывный тарахтящий звук. Человек! Это рычит Красный Зверь, который быстро и неутомимо носит человека по тундре. Надо уходить. Добычу можно защитить от любого жителя тундры. Даже, в конце концов, от волка, но не от человека с его убивающей палкой.