«Московский музей А. С. Пушкина — в постоянном движении, в поисках, в кипении творчества. Эти люди ищут новые формы работы, глубоко убежденные в том, что музей — одно из самых современных созданий советской культуры, устремленное не назад, а вперед. И этот взгляд, поддержанный и утверждаемый всей судьбой, всей практикой Музея Пушкина, составляет основное направление книги, ее содержание и пафос…»
Мы встречаемся с Александром Зиновьевичем.
Это произошло в дни, когда Моссовет принял решение передать дом на Арбате, где жил Пушкин, музею.
Я обожаю людей такой нервной, могучей нравственной силы и энергии.
Крейн пришел в журнал «Москва», и, едва мы расположились удобно для разговора, он обрушил на нас с Михаилом Николаевичем Алексеевым такой сверкающий каскад идей, предложений и «сверхсрочных» «надобностей», что, осуществи и сотую часть их, пришлось бы, наверное, заново перекроить весь старый Арбат, перенести проспект Калинина с его многоэтажными громадами куда-нибудь на Воробьевы горы, чтобы сохранить каждую тропку, переулок, двор, которыми ходил Пушкин или которые в какой-либо, пусть самой отдаленной, связи соотносились с его именем.
Любовь, когда она горит жарким огнем, всегда покоряет. А здесь сверкала такая истинная, высокая любовь к великому поэту, что нельзя было не преклониться перед ней, не понять ее, не стать союзником пушкиниста в реализации любых, может быть, даже несбыточных проектов.
Словом, утром, бросив все дела, я уже несся в Музей Пушкина, чтобы срочно готовить в номер материалы.
Крейн с таким видом, словно был личным владельцем Британского музея, водил меня по залам, запасникам и подвалам дома на бывшей Пречистенке — старой усадьбы, раскинувшейся между Чертольским и Хрущевским переулками.
Все, что я видел, действительно поражало, и было непостижимо, как все это можно было собрать в середине XX века, не трогая известных ленинградских коллекций.
Вот Московский Художественный театр дарит музею прядь волос А. С. Пушкина, когда-то преподнесенную К. С. Станиславскому артисткой Е. В. Шиловской. Ленинская библиотека — несколько тысяч томов Пушкинианы. Библиотека имени Салтыкова-Щедрина — первые издания «Руслана и Людмилы», «Кавказского пленника», «Истории пугачевского бунта». Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина — 127 «единиц живописи, графики, предметов убранства». Исторический музей — 100 «единиц». Музей Революции — 473… Перечень этот можно продолжать бесконечно. И главное — личные дары. («Когда вчитываешься в книгу даров, она предстает в новом, неожиданном качестве, не как книга регистрации музейных ценностей, а как увлекательная книга живой любви к Пушкину наших современников» — А. З. Крейн).
«География» даров? — Весь Советский Союз. Люди решительно всех профессий.
Газеты тогда сообщали:
«…По решению Моссовета в этом доме предполагается создание экспозиции, рассказывающей о жизни поэта. Будет полностью воссоздана обстановка квартиры Пушкиных, посетители смогут познакомиться с редчайшими экспонатами: портретами А. С. Пушкина, созданными его современниками, венцами, которыми венчали поэта с Натальей Гончаровой».
Потом мне позволили прикоснуться к этим венцам. Осторожно, не дыша, благоговейно… И — как ток по телу — наверное, в это мгновение и ожило, стало осязаемым в красках, движении, дыхании для меня то далекое прошлое…
Заснеженный, февральский Арбат 1831 года, золотые хлопья, пляшущие в тусклом свете редких фонарей, храп коней, подлетевших к знакомому подъезду, счастливо смеющийся Пушкин, бережно ведущий под руку по каменным ступеням на второй этаж девушку волшебной и ослепительной красоты…
В последний раз твой образ милый
Дерзаю мысленно ласкать,
Будить мечту сердечной силой
И с негой робкой и унылой
Твою любовь воспоминать…
Прими же, дальняя подруга,
Прощанье сердца моего,
Как овдовевшая супруга,
Как друг, обнявший молча друга
Пред заточением его.
В те дни Крейн подарил мне свою книгу «Рождение музея», и надпись Александра Зиновьевича на титуле в высшей степени характерна для него:
«Анатолию Сергеевичу Елкину с приглашением к совместной работе по рождению мемориального музея Пушкина на Арбате, 53…»
Крейн не упускал ни одного случая, чтобы «завербовать» «союзника». Только кого нужно «завербовывать», когда речь идет о Пушкине!..
А Натали?..
Нет, не дано ей было историей спокойствия.
Последние точки над «i» были поставлены исследователями публикацией неизвестных писем Натальи Николаевны — «После смерти Пушкина» («Москва», 1974, № 11). И. Ободовская и М. Дементьев писали:
«В этих письмах впервые перед нами предстал ее образ в совершенно новом освещении. Они явились первыми подлинными и на сегодняшний день уникальными документами, позволившими нам понять, почему Пушкин, по его словам, любил душу этой женщины более красивого лица, почему он говорил о ней: «Жена моя прелесть, и чем долее я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед богом».
Как жалел я, что не довелось прочесть этих публикаций Ярославу Васильевичу Смелякову. Ведь и в самой «острой» точке его «разногласий» с Натали (взаимоотношения Гончаровой и Лермонтова) все прояснялось до конца: в 1841 году произошла последняя встреча Натальи Николаевны с М. Ю. Лермонтовым. В письме Плетнева от 28 февраля 1841 года мы читаем:
«В 11 часов тряхнул я стариной — и поехал к Карамзиным, где не бывал более месяца… Там нашлось все, что есть прелестнейшего у нас: Пушкина… Смирнова, Растопчина и проч. Лермонтов был тоже. Он приехал в отпуск с Кавказа».
«Лермонтов, видимо, находился под влиянием сплетен и толков в великосветском обществе, враждебно относившемся к вдове поэта. Встречаясь с Натальей Николаевной в доме Карамзиных, он чуждался ее и избегал говорить с нею. В своих воспоминаниях дочь Натальи Николаевны А. П. Арапова пишет, что мать рассказывала ей об их последней встрече. Накануне своего отъезда на Кавказ весною 1841 года, на прощальном вечере у Карамзиных, Лермонтов, против обыкновения, сел рядом с Натальей Николаевной и долго говорил с нею. Под конец этой беседы он признался, что до сих пор, находясь под враждебным влиянием, он чуждался ее, видел в ней только холодную красавицу и лишь теперь под этой оболочкой увидел все ее обаяние и искренность. Расставаясь с ней, Лермонтов сказал, что, когда он вернется, он надеется стать ее другом. Арапова передает слова матери: «Случалось в жизни, что люди поддавались мне, но я знала, что это было из-за красоты. Этот раз была победа сердца. И вот чем была она мне дорога. Даже и теперь мне радостно подумать, что он не дурное мнение обо мне унес с собою в могилу».
Эти публикации, оказалось, привлекли широчайшее внимание общественности и у нас и за рубежом. Еще одно свидетельство вневременности нашей любви к Пушкину.
«Она скончалась 26 ноября 1863 года в возрасте 51 года, — продолжают И. Ободовская и М. Дементьев. — Похоронена Наталья Николаевна на кладбище Александро-Невской лавры. Могила ее сохранилась до сих пор.
Этим летом, будучи в Ленинграде, мы, как всегда, пошли на могилу Пушкиной. И не узнали ее… Еще совсем недавно она была такая заброшенная и в этой своей заброшенности такая печальная. Сейчас она приведена в порядок, кругом посажены цветы. И идут люди. Несут цветы. На черном мраморном саркофаге лежали красивые белые гладиолусы — дань памяти жены великого русского поэта…»
