Я видел его эстампы и на Диксоне, и в далеких северных бухтах, и на пограничных заставах, и у рыбаков Приморья. И не раз задумывался: почему среди моря выпускаемых ныне гравюр и литографий люди выбирают его, Бибикова, листы или тех, о ком можно сказать, что они «с одного корабля»? Потому, видимо, что зритель ищет в искусстве отклик на свои раздумья над жизнью, на те движения души, которые ведут его вперед. Творчество Бибикова противостоит потоку эстампов безликих, бездумных. Художник, о чем бы он ни рассказывал — подвиге современных подводников или летнем волшебстве Подмосковья, — всегда сражается. За души людей. За творческое, активное отношение к жизни.
И есть еще одно свойство у его листов — они всегда зовут в дорогу. От частого употребления к месту и не к месту стерлось слово «романтика». В сотнях кафе «Романтика» — вся «романтика» в кружке пива или рюмке коньяку. А «алые паруса» стали ставить на столь непотребных шаландах заурядного мещанства, что Александр Грин, наверное, содрогнулся бы. Манящее и зовущее на подвижничество слово «дали» иной раз не более как чайльдгарольдова поза. Тем более, что взглянуть на «дали» из иллюминатора Ту-104 намного легче, чем бить зверя на Таймыре или строить Братск.
Бибиков предлагает молодым не эту псевдоромантику, а подлинную романтику сурового, напряженного труда, будь то труд подводника, пограничника, моряка, верхолаза. И даже, казалось бы, в «чисто пейзажных» листах художник остается верен себе — им свойственно звонкое чувство Родины, России. Бибиков всегда остается художником-гражданином… И коммунистом.
Листаю папку с эстампами. Листы не подписаны, но с первого взгляда ясно, где побывал художник. Тысячи линий прошел штихель, чтобы дать этот мягкий свет, отраженный матовой волной Баренцева моря. Пушистым инеем осенены провода над сибирской стройкой. Обычная подмосковная рощица. С березой и дубняком. Вечереет. Сколько в этой рощице России! И задумчива, и величава она. И неслышный звон, идущий от уставшей за день земли, растворен в воздухе. В синеватой хмари его живут и поверья и сказки — он глубинен и таинственно мелодичен. И вот — Советская Гавань. Где-то рядом — бухта Посьет. Море и горизонт сливаются в дымке, дающей необыкновенную глубину эстампу. Кажется, вот-вот из этого марева выплывет белоснежная феерия парусов фрегата «Паллада».
Что это? Разбросанность художника? Но и в первой, и во второй, и в третьей гравюре — везде узнаешь: это Бибиков. Это его штихель. Его манера.
Прошел почти год. Новая осень пришла в Москву.
Вторую неделю качались над Арбатом стылые сентябрьские ветра.
Ни ливня, ни дождя — серая морось в остекленевшем воздухе.
Бибиков вошел в мокром плаще, ворча на небесные хляби, гнилую осень, на то, что в «мире все стронулось», «спутался календарь», и теперь не разберешь, где конец тягостной этой предзимней волынке.
— Я на минуту… Вспомнил одно любопытное обстоятельство. Не близко, но довелось мне как-то познакомиться с интереснейшим человеком Леонидом Митрофановичем Афанасьевым. Художником, искусствоведом, краеведом. Что-то он рассказывал о «Марии». Не то строил ее. Не то служил на ней. Надо бы тебе его разыскать.
— А где он живет?
— В Воронеже, кажется… Впрочем, я могу и запамятовать. Столько лет прошло с нашей встречи…
Вечером я сочинял послание своим воронежским друзьям-журналистам…
Я уже рассказывал о полученном мною письме В. В. Афанасьевой, вдовы Леонида Митрофановича Афанасьева, принимавшего непосредственное участие в постройке «Императрицы Марии», — письме, посвященном повести Сергеева-Ценского «Утренний взрыв». Это письмо послужило началом моей переписки с Верой Владимировной.
«Моего мужа Леонида Митрофановича Афанасьева, — писала она мне, — уже нет в живых. Остались его записи. Осталась память о нем. Вы просите рассказать о Леониде Митрофановиче. Попытаюсь сделать это. Он — внук корабельного мастера Григория Афанасьева, жившего в 30—40-е годы 19-го века в Николаеве и принимавшего участие в строительстве корабля «Императрица Мария» (предыдущего парусного. — А. Е.), на котором знаменитый адмирал П. С. Нахимов держал свой флаг во время Синопского боя.
Когда началась первая мировая война, Л. М. Афанасьев был в Севастополе, куда он ежегодно приезжал на каникулы к своей матери… Он обратился в Главное управление кораблестроения морского министерства и получил направление в Военно-морской отдел Русского общества «Всеобщая компания электричества» (ВКЭ), где его зачислили на должность монтажного инженера…»
К письму Веры Владимировны был приложен объемистый пакет. Разворачиваю. Нет, такой удачи действительно трудно было ожидать! Передо мной — воспоминания Леонида Митрофановича:
«…Мне предложили сейчас же ехать в Ригу, где быть наблюдающим за изготовлением электрооборудования для кораблей Черноморского флота на крупнейшем заводе Общества. И уже 5 октября я выехал в этот интересный и красивый город…
На работе — и в конторе и по цехам — немецкая речь. С директором, типичным немцем по фамилии Мацке, говорить надо через переводчика. В цехах все же было лучше — среди матросов и рабочих были больше латыши, хорошо понимавшие и говорившие по-русски.
Я получил большие полномочия правдиво доносить о состоянии работ по изготовлению многочисленных агрегатов, моторов и другого оборудования. С каким-то особым рвением ходил я по мастерским, узнавал, где находится каждая часть, предназначенная для кораблей, и стал писать в Петроград подробные донесения, часто довольно неутешительного свойства о творимых на заводе задержках и неверных сведениях, сообщаемых в отдел (ВКЭ) заводоуправлением. И вскоре, когда, видимо, стали приходить на завод требования ускорить работы, выдерживать договоренные сроки, меня позвали к директору, где я получил строгое предписание сидеть в конторе на отведенном мне месте, не ходить по цехам, а если мне нужно знать что-либо о выполняющихся работах, то черпать эти сведения только в самой конторе… Правда, вскоре изменилось на заводе отношение ко мне, но я почувствовал еще больше, насколько я нежелателен заводу, поскольку я мешаю их стремлениям затягивать все, срывать все сроки. Конечно, это все делалось преднамеренно, чтобы помешать строительству первого линейного корабля Черноморского флота «Императрица Мария».
С каждым днем я все больше начинал чувствовать, будто я нахожусь не у себя на родине, а в тылу врага… На заводе слышишь немецкую речь и видишь далеко не дружелюбное отношение в конторе и среди технического персонала — или немцев, или почти немцев. И на каждом шагу сталкиваешься с препятствиями. В конце концов я стал настаивать перед отделом на моем отозвании. Наконец после полуторамесячного пребывания в Риге меня отозвали…
По возвращении оттуда я узнал, что меня собираются послать на монтажные работы в Николаев, на линейный корабль «Императрица Мария»… И тем самым стала осуществляться моя мечта быть непосредственно на работе, нужной для обороны…
В апреле месяце (1915 г.), снабженный разными секретными чертежами и документами по оборудованию корабля, я выехал к месту назначения… В Николаеве меня ждала большая, я даже сказал бы, жаркая работа с первых же дней…
Работы были в полном разгаре: наверху на палубе, снизу во всех преисподних шум, лязг пневматических сверл, фонтаны искр электросварки, копоть, дым, жара, местами почти тропическая… Нужно было быть там, среди этой громады линейного корабля, чтобы представить себе те условия, в которых протекала эта работа. Смешались там все специальности, и в то же время, несмотря на далеко еще не продвинувшиеся к окончанию работы, на палубе уже велись артиллерийские учения, вращались башни, подымались орудия.
Только в конце июня как будто все было готово, корабль уже приобретал вид настоящего грозного судна. Но день отплытия держался еще в секрете. Меня назначили гарантийным инженером на время плавания. В моем распоряжении находились инженер по турбогенераторам нашей установки и 8 человек рабочих, подобранных мною для сопровождения. Мое хозяйство было обширным: турбогенераторы, две станции с большими преобразователями, две сложные крановые установки, осветительные преобразователи, рулевые устройства и многое, многое другое…
Наконец наступил день, когда было дано распоряжение уже к вечеру собраться всему персоналу, предназначенному плыть на корабле, взяв с собой и личный багаж, и все то, что необходимо для сопровождения порученного каждому механизма. Прибыли представители разных фирм и организаций, принимавших участие в вооружении корабля…
Уже с вечера начали прогревать главные турбины, время от времени проворачивая каждую из них специальными двигателями; самостоятельно начали действовать свои электрические станции, гудели новые генераторы, рассылая свой ток всюду по просторам и теснинам огромного корабля…
Утренняя заря на востоке говорила о приближении долгожданного часа, когда можно будет начать сложное движение по извилистому фарватеру реки, потом лимана, чтобы наконец новый морской гигант добрался до морской стихии. Началось движение корабля по реке. То и дело приходилось оттаскивать его сильными буксирами, сопровождавшими и с носа и с кормы громаду корабля. И только когда прошли главные извилины, вышли к широкой части реки, оставив влево город и крупный завод «Наваль» со строящимися следующими двумя линкорами, фарватер стал глубже и движение стало более быстрым. Многочисленными были мои обязанности… К Очакову прибыли к вечеру. Но ни днем, ни вечером я, конечно, не знал покоя, а ночью, едва прикорнув где-нибудь в кресле, снова отправился к механизмам. На другой день с утра начали артиллерийские учения, а потом и сдача всей артиллерии…
А дальше был путь на Одессу, куда мы прибыли среди дня, сравнительно медленно двигаясь целым караваном: впереди шли два больших транспорта — если на пути встретятся вражеские мины, они первые взорвутся; справа и слева шли по 4 эсминца, 2 крейсера — «Кагул» и «Память Меркурия», а сзади снова несколько транспортов. В Одессе зашли за мол, вход был закрыт сетями на больших понтонах, чтобы не забрались туда недруги. Дня два стояли в Одессе…
Когда трюмы корабля наполнились нужными запасами, а угольные ямы тремя или четырьмя тысячами тонн угля, к вечеру корабль вышел в море, сопровождаемый теми же судами; эсминцы и корабли сопровождения к ночи удалились, и только один крейсер шел где-то впереди без огней. У нас также все огни были погашены. Шли в неизвестном направлении — только командир знал, в котором часу и где на просторах Черного моря должна находиться точка, в какой нас должна встретить эскадра Черноморского флота…
Только что начинало светать, когда по носу можно было различить какое-то темное облако прямо у поверхности моря — это был дым от приближающейся эскадры. Зрелище было исключительное, когда «Мария», большая, грузная, проходила перед строем старых кораблей. Затем — приветственный сигнал от флагманского корабля. Им командовал адмирал Эбергард. По сигналу мы теперь стали во главе эскадры, остальные, повернув за нами, стали увеличивать ход, чтобы не отстать…
Днем, часов после 4-х, мы уже входили на севастопольский рейд. Все берега и на Северной стороне, и со стороны Приморского бульвара были заполнены народом. Всюду оркестры играли торжественные марши, всюду чувствовалось приподнятое, праздничное настроение.
Потекли дни работы в новых условиях. Корабль через 2—3 дня ввели во вновь построенный огромный аварийный (сухой) док, куда еще не вводили ни одно судно. Осматривали и окрашивали подводную часть, проверяли гребные винты и т. д. для предстоящей сдачи главных механизмов. Я решил со своим персоналом выяснить причины неисправности одного из малых турбогенераторов, от которого не могли получить ток ни в Николаеве, ни при попытках дать на него нагрузку во время перехода. Тщательно исследовав его, я пришел к выводу, что в роторе имеется еще заводской дефект, и решил вскрыть обмотку (все турбогенераторы были берлинской постройки, и их устанавливал приехавший из Германии инженер — «шведский подданный»). И действительно, в одном месте был найден обрыв в толстой обмотке ротора на изгибе. Я сейчас же дал телеграмму в свое правление о высылке другого ротора с другого корабля, подготавливаемого тоже к выпуску с завода, сообщил о найденном дефекте и о причинах, затормозивших сдачу этого механизма. Прошло дня два.
Из управления ВКЭ пришла телеграмма об отправке ротора и выезде инженера Гробба, руководившего в Николаеве установкой турбогенераторов. Пришлось хлопотать о пропуске для него…
Новый ротор быстро был поставлен на место, и можно было наконец сдать судовой комиссии этот механизм, оказавшийся с дефектом. Вскоре все работы в доке были закончены, и в конце июля должна была быть назначена официальная сдача корабля с трехдневным испытанием на ходу.
С вечера пришлось прибыть со своим персоналом на корабль. Выход был назначен на раннее утро. Перед отплытием, пожалуй, последним прибыл на корабль адмирал Эбергард. Начали делать последние приготовления, убирать разные части. И вот во время уборки одной из шлюпбалок одна как-то вывернулась и с силой ударила стоявшего рядом молодого офицера. Он потерял сознание, его сейчас же взяли на носилки и отвезли в госпиталь. Не знаю, суеверие ли адмирала, или что другое повлияло, но Эбергард тотчас же отменил поход; вызвали его катер, и он отплыл со своим штабом и поваром на берег. Это произвело очень странное и неприятное впечатление на всех. Ведь это было в дни войны, когда, казалось, каждый военачальник должен проявлять и геройство и решительность, а не поддаваться каким-то минутным впечатлениям.
Только через неделю возобновился поход. Проходили полным ходом вдоль южного берега, где особенно глубокое море, проверяли все механизмы, создавали условия для выяснения живучести корабля. А когда смеркалось, уходили далеко от берегов, ночью шли с потушенными огнями…
Вся сдача прошла прекрасно. Все, что было на корабле под моим наблюдением, работало безукоризненно…»
