Костяшки пальцев Толивера побелели, когда он взялся за горлышко графина с вином.

— Я не совсем турист, — сказал он. — Официальный визит… от имени Палаты.

— Никаких туристов, журналистов, посетителей, — продолжал Шлегель. — Такова моя новая политика.

— Не надо кусать руку, которая вас кормит, — парировал Толивер. Доулиш наблюдал за этой пикировкой. Он аккуратно взял графин с портвейном из рук Толивера и передал Эйшельбергеру.

— Я не вполне уверен, что понимаю вашу роль в Центре, — обратился доктор Эйшельбергер к Ферди. Он взял графин, налил себе немного вина и передал графин дальше.

— Военные игры, — ответил Ферди. Он был рад вырваться из-под обстрела Толивера и Шлегеля. — Я обычно играю за русский ВМФ.

— Это забавно, — сказал Толивер. — Вы не похожи на русского. — Он посмотрел по сторонам и от всего сердца рассмеялся, продемонстрировав белизну всех своих великолепных зубов.

— Но в чем состоят его обязанности? — спросил Шлегеля Эйшельбергер.

— Он вносит элемент человеческой ошибки, — ответил Шлегель.

— И это тоже очень важно, — серьезно кивнул Эйшельбергер.

— Атомные подводные лодки, — сказал молодой профессор Алленбай, — это наилучший символ империалистической агрессии. Они предназначены исключительно против стран, расположенных на большом расстоянии, и могут уничтожить только гражданское население больших городов.

Он остановил на мне взгляд своих светлых глаз.

— Я согласен, — сказал я. — И у русских лодок больше, чем у американского, британского и французского флотов вместе взятых.

— Чепуха, — возразил профессор.

— Точное попадание, — сказал мистер Флинн.

— Более того, — палец Шлегеля уперся в Алленбая, — ваши чертовы русские строят одну лодку в неделю, и это на протяжении многих лет. Не похоже, что темпы строительства собираются снижать.

— Бог мой, — воскликнул Флинн, — океан, должно быть, переполнен этими ужасными штуковинами.

— Так и есть, — подтвердил Шлегель.

— Наверное, пора присоединиться к нашим дамам, — прервал Ферди, боясь возникновения спора среди гостей.

Доулиш вежливо встал, я последовал его примеру, но Шлегель и его новоприобретенный противник, профессор Алленбай, не хотели сдаваться так просто.

— Типичный пример пропаганды военно-промышленного лобби, — сказал профессор. — Неужели не ясно, что русским нужно больше лодок: их побережье очень протяженное, кроме того, им нужны военно-морские силы для внутренних вод.

— Тогда какого черта они делают в Средиземном море, Атлантике, Красном море и в Индийском океане?

— Просто демонстрируют флаг, — отпарировал Алленбай.

— О, простите меня, — «завелся» Шлегель. — Я думал, что только фашиствующие реакционеры-империалисты делают это.

— Я не понимаю, почему вы, американцы, должны так бояться русских, — улыбнулся Алленбай.

— Если хотите знать мое мнение, то я считаю, что вы, британцы, должны их бояться чуть больше, — сказал Шлегель. — Вы зависите от импортных поставок продуктов. Гитлер вступил в войну, имея двадцать семь подводных лодок дальнего радиуса действия. Он потопил достаточно ваших торговых судов, чтобы это сказалось на ваших возможностях продолжать войну. Сегодня, когда королевские ВМС буквально нельзя разглядеть невооруженным глазом, русский ВМФ имеет около четырехсот лодок, многие из которых являются атомными. Возможно, они и предназначаются для демонстрации флага, но тогда вы должны задать себе вопрос, где они собираются это делать.

— Я думаю, нам действительно лучше присоединиться к дамам, — сказал Ферди.

Кофе накрыли в гостиной. Эта великолепная комната, обитая материей, чтобы заглушить случайные звуки, была похожа на концертный зал. Была здесь и дюжина элегантных золоченых стульев, расставленных равномерно на бледно-зеленом афганском ковре. Бехштейновский рояль, освобожденный от семейных фотографий и цветов, располагался под огромной картиной с изображением любимой лошади дедушки Ферди.

Пианист оказался симпатичным молодым человеком в вечерней рубашке, разукрашенной сверх меры, и ярко-красном поникшем галстуке. Он сыграл все ноты сонаты номер десять Бетховена, причем некоторые из них были сыграны верно.

Кофе подали в большом серебряном самоваре — можете мне не поверить, но это был самовар Ферди, — вокруг самовара расставлены кофейные чашки размером с наперсток. Доулиш держал сигару в одной руке, а чашку с кофе и блюдце — в другой. Он кивнул в знак благодарности, когда я долил ему кофе.

Я взял молочник с горячим молоком и вопросительно поднял брови.

— Уорчестер, — сказал Доулиш, — конец восемнадцатого века тоже чертовски хорош.

Старый идиот догадался, что я спрашиваю, хочет ли он молока, но он был прав. Держать в руках антиквариат на сотню фунтов, чтобы только налить горячего молока, было частью чудесного образа жизни Фоксуэллов.

— Следующим будет Моцарт, — сказал Доулиш. На нем был старомодный выходной костюм и накрахмаленная спереди рубашка. Было трудно определить, то ли это фамильный стиль, то ли просто такой покрой.

— Да, так указано в программе, — подтвердил я.

— Это мой «хок стутц» на улице стоит.

— Ладно, хватит вам, ребята, — раздался сзади голос Толивера. — Проходите дальше. Не терплю молоко в кофе — заглушает весь аромат. Если так любите молоко, то пейте растворимый кофе.

— Я знаю, что вы интересуетесь двигателями, — сказал Доулиш. В дальнем конце комнаты я услышал резкий голос профессора истории, заявившего, что он очень любит ковбойские фильмы.

— Через минуту будут исполнять сонату до-мажор Моцарта, — не унимался Доулиш.

— Я знаю, — ответил я. — Мне нравится это произведение.

— Ну, тогда…

— Хорошо бы еще новый обогреватель.

— Наш друг хочет взглянуть на двигатель, — сказал он Ферди, который молча кивнул и начал глазами искать Терезу, чтобы убедиться, что она видела, как мы пренебрегаем ее протеже.

— Он в основном исполняет Моцарта, — сказал Ферди.

— Чудовищно много жрет, — продолжал Доулиш. — Галлон уходит на семь-восемь миль.

— Куда вы уходите? — спросила Мэрджори.

— Посмотреть двигатель, — объяснил Доулиш. — Верхний распределительный вал: восемь цилиндров. Пойдемте с нами, только накиньте пальто. Говорят, что снег пошел.

— Нет, спасибо, — отказалась Мэрджори. — Только недолго.

— Благоразумная девушка, — похвалил Доулиш. — Вы счастливый человек.

Мне было интересно, при каких климатических условиях, по его мнению, она приняла бы его приглашение.

— Да, я счастливый.

Доулиш надел очки и посмотрел на инструменты.

— «Блэк хок стутц» выпуска тысяча девятьсот двадцать восьмого года. — Он включил зажигание, и примитивный обогреватель начал свою работу. — Точно восемь, верхний распредвал. Она поедет, говорю я вам. — Он завозился, пытаясь открыть пепельницу. Затем сделал глубокую затяжку так, что его румяное лицо засветилось в темноте. Он улыбнулся: — Настоящие гидравлические тормоза — в полном смысле слова. Заполняются водой.

— К чему все это?

— Болтовня, — ответил он. — Просто болтовня.

Он повернулся, чтобы до конца закрыть окно автомобиля. Я про себя улыбнулся: Доулиш всегда любил, чтобы между ним и малейшей опасностью параболического микрофона находился кусок стекла. Появившаяся луна помогла ему найти ручку. При свете луны я увидел какое-то движение в сером «остине-2200», припаркованном под липами.

— Не беспокойтесь, — сказал Доулиш. — Это двое моих парней.

Облако набежало на луну и затем поглотило ее, как грязная перчатка фокусника поглощает белый бильярдный шар.

— Зачем они здесь? — спросил я. Перед тем как ответить, он включил радио. Это еще одна предосторожность против подслушивания. Передавали какую-то бессодержательную программу по заявкам. Шло заунывное бормотание имен и адресов.

— За последнее время все сильно изменилось, Пэт. — Он улыбнулся. — Пэт, ведь так? Пэт Армстронг, хорошее имя. Предполагал когда-нибудь такое?