— Ничего не изменилось, — сказал я, выбираясь из машины. Доулиш продолжал курить. Я продумал все, что должен был бы сказать, пока добрался до входной двери. Она была полуоткрыта. Из конца коридора слышались звуки музыки: это был не Моцарт, а Ноэль Кауард. Очередная демонстрация Ферди, как маленький толстый богатый мальчик делает добрые дела.

— «Величавые дома Англии…» — весело пел Ферди.

Я налил себе еще чашку кофе. Доулиш не вернулся. Я был этому рад. Я не верил его бойким объяснениям, специально предназначенным для того, чтобы я вылавливал из них правду. Но тот факт, что Доулиш был очень заинтересован, нервировал меня. Сначала Сток, теперь Доулиш…

— Могу я вам кое-что сказать? — спросил Шлегель. Он раскачивался на задних ножках золоченого кресла, наслаждаясь музыкой и сигарой. — Фоксуэлл открылся мне с совершенно новой стороны. Совершенно новой.

Я посмотрел на Ферди, который полностью сконцентрировался на том, чтобы не сфальшивить в музыке и не забыть слова. Он выдавил поспешную улыбку, когда закончил играть. В вечернем костюме от Савиля Роу с шелковым воротником сидел выпускник исторического факультета, владелец фермы, горожанин, умный стратег-непрофессионал, который часами мог говорить о различиях цифровых и аналоговых компьютеров. Ничего удивительного, что костюм сидел не очень хорошо.

— «Для власти высший класс всегда имел сильную руку», — пел Ферди бодрым голосом маэстро, и Хелен Шлегель с таким энтузиазмом вызывала его на бис, что он повторил песню.

Я подошел и сел рядом с Мэрджори.

— Он не пытался продать тебе эту отвратительную машину, нет? — спросила она.

— Мы знакомы сто лет. Так просто, поболтали.

— Этот ужасный Толивер один отправился домой?

— Я не знаю, куда он направился, но за руль сел сам.

— Если его поймают, достанется по заслугам. Он такой неприятный.

— С чего ты взяла?

— Он член совета попечителей больницы. Постоянно к нам приезжает. Пытается набрать нянь в ясли.

— С ним хорошо будет работать.

— Говорят, платит хорошо.

— Так и должно быть.

Как по волшебству, с последним аккордом вошел слуга и внес кофе и шоколад. Это был тонкий намек гостям, что пора по домам. Шлегелю очень понравилась игра Ферди. У меня сложилось впечатление, что Ферди решил присоединиться к попытке Шлегеля выжать деньги из командования ОВМС НАТО в Атлантике. Я мог представить Ферди, выступающим вне конкурса в Норфолке, штат Вирджиния. А Шлегель будет объявлять его как ярмарочный зазывала.

По дороге домой я сказал об этом Мэрджори, но она никак не отреагировала.

— Говоришь мне все время о Шлегелях, — упрекнула она. — В последнее время в нашем отделении идет ссора по поводу выплат за обучение — в патологическом отделении всегда идет обучение, — профессор не разговаривает со старшим ассистентом, персонал разделился на два лагеря и никто не хочет признаться, что причина в деньгах. Притворяются, что спор идет вокруг вопроса о расширении морга. А ты все о Шлегелях.

— Расширение морга. Звучит как название фильма Хаммера. Как тебе может нравиться работать в патологии?

— Пэт, я тысячу раз тебе говорила, мне противно там работать. Но это единственное отделение, куда я смогла попасть и где есть нормальный рабочий день с девяти до пяти. Ведь ты терпеть не можешь, когда я работаю по скользящему графику.

— Ах этот Толивер, — воскликнул я. — Везде успевает, всегда на подхвате, правда, получается не так хорошо, как когда-то во Франции.

— Он выглядит больным. — В Мэрджори победил профессионализм.

— Конечно. Я понимаю, почему он ходит в патологическую лабораторию. Вот чего не могу понять, так это как его оттуда выпускают.

— На прошлой неделе я слышала, как он сильно ссорился с нашим профессором.

— Нынешним профессором, да? Я думал, это тот, кого ты называла Джеком Великолепным. О чем была ссора?

— Свидетельство о смерти или что-то в этом роде.

— Старина Толивер.

— Они закрылись в кабинете, но все равно было слышно. Толивер кричал, что он важная персона и вынесет вопрос на совет. Я слышала, как он сказал, что работает на «определенное министерство, которое не будет называть». Помпезный старый дурак. Пытается делать вид, что работает на Сикрет Сервис или что-то вроде того.

— Насмотрелся телепередач о шпионах, — сказал я.

— Он смотрит на мир через дно стакана. В этом его проблема.

— Ты права. Но так, из вульгарного любопытства, ты можешь узнать, что точно хотел Толивер?

— Зачем?

— Мне просто любопытно. Он хочет, чтобы Ферди участвовал с ним в деле — новая клиника или что-то еще, — я желаю знать, к чему ему это. — Хилая импровизация, но Мэрджори обещала помочь. Я думаю, ей самой было интересно.

— Дорогой, ты не забыл, что завтра мы вместе обедаем.

— Как я могу, если ты напоминаешь каждый час.

— Бедняжка. Мы не будем разговаривать — будем просто есть. — Она обняла меня. — Ты заставляешь меня чувствовать себя ужасно сварливой, Патрик, а я не такая. Правда, не такая. Я должна чувствовать, что ты принадлежишь мне. Я люблю тебя.

— Мы будем разговаривать, — сказал я.

Если телефон звонит посреди ночи, то это всегда за Мэрджори. Поэтому мы ставим аппарат с ее стороны кровати. В эту ночь, наполненную вином, коньяком и Доулишем, когда зазвонил телефон, я только фыркнул и перевернулся на другой бок.

— Это тебя, — сказала Мэрджори.

— Это я — Ферди. Я в своей машине.

— А у меня телефон рядом с кроватью — дикость, да?

— Да, я понимаю. Я очень извиняюсь, но мне надо поговорить с тобой. Ты не спустишься, чтобы открыть мне?

— А до утра твое дело не может подождать?

— Не будь свиньей, — вмешалась Мэрджори. — Иди и впусти его. — Она зевнула и с головой укрылась одеялом. Я не мог винить ее, она очень редко имела удовольствие видеть меня бодрствующим посреди ночи.

— Это вопрос жизни и смерти.

— Хорошо бы так. — Я повесил трубку.

— Ты разговаривал с ним как с ребенком, — упрекнула Мэрджори. — А он много старше тебя.

— Он старше, богаче и лучше выглядит. И он курит.

— А ты опять не начал? Я горжусь тобой, дорогой. Держишься уже почти два месяца, да?

— Шестьдесят один день, пять часов, тридцать две минуты.

— Еще и пятидесяти дней нет.

— Что, обязательно меня в лучших намерениях пресекать? — Я потряс спичечный коробок, взятый с прикроватного столика, и положил его обратно, не воспользовавшись. В доме не было ни одного коробка, иначе я бы дрогнул. Я отказался даже от сигар у Ферди. Иногда нельзя было не испытывать чувство большой гордости за себя. Я натянул пижамные брюки и свитер под горло.

— Я поговорю с ним в гостиной, — сказал я, выключая свет.

Ответа не последовало. Мэрджори обладала способностью засыпать мгновенно. Я зевнул.

Я впустил Ферди и проводил его в гостиную. В кастрюле с вечера осталось какао. Я поставил кастрюлю на плиту и принес из кухни чашки, таким образом у меня была уважительная причина просыпаться постепенно. Ферди мерил шагами ковер в гостиной в таком волнении, что руки его дрожали, когда он прикуривал сигару.

— Только мне не предлагай, — предупредил я.

Он послушно взял какао, но даже не пригубил.

— Сейчас, может быть, ты мне поверишь. — Он внимательно посмотрел на меня, но больше ничего сказать не мог. — Не знаю с чего начать.

— Ради бога, Ферди, сядь.

На нем было пальто импрессарио: черного цвета с барашковым воротником. Еще десять лет назад оно вышло из моды. Он сел и сбросил пальто с плеч величественным жестом.