— Верно, — подтвердил я. — Но самое интересное — практически каждый является сторонником теоретического коммунизма. Может быть, даже эти ублюдки в Кремле.

На картах в атласе Марсель и Ницца обозначены как две совершенно одинаковые точки. Но Марсель — это раскинувшийся вольготно на берегу Содом-на-Море, где можно столкнуться с чем угодно, начиная от района трущоб и кончая расовыми волнениями, город, где царит средневековая неразбериха, где единственно что хорошо организовано — это преступный мир.

Ницца же, напротив, город чопорный, подтянутый и аккуратный, который при всем желании не может выбраться за пределы живописной долины между холмов, что приютила его с самого начала существования. Здесь полицейские вежливо раскланиваются с местными дамами, а Королева Виктория потрясает каменным кулаком в сторону моря.

В ту пятницу небо отливало ярчайшей голубизной, и первые отчаянные яхтсмены уже взбивали морскую пену недалеко от берега, борясь с пронизывающим встречным ветром.

Мне предстояла встреча со Шлегелем. Как было оговорено заранее, для контактов, я позвонил в контору одного неприметного учреждения, расположенного у железнодорожного вокзала Ниццы, естественно не предполагая найти его там. Я знал, что в его теперешней роли он будет держаться подальше от такого маленького городка, как Ницца. Еще задолго до того, как секретарь передал мне, что Шлегель срочно хочет меня видеть, я догадался, что он нашел себе пристанище там, в ресторане Эрколя — «живописные окрестности, тишина и покой, незабываемая кухня», — потому что это было единственное место, где мне страшно не хотелось появляться.

Старый Эрколь, приветствуя, будет крепко, по-медвежьи, сжимать меня в объятиях, расцелует в обе щеки и — боже мой! — он заведет разговор, как водится, о былом, и будет поглядывать на стену за стойкой бара, где под стеклом находится предмет его гордости: документ с упоминанием в приказе и благодарностью командования. И где в серебряной рамке сам Эрколь застыл в бесконечном рукопожатии с непреклонным генералом Де Голлем.

Моя догадка вовсе не была верхом проницательности. Заведение Эрколя было самым подходящим местом, где мог укрыться Шлегель, находясь в то же время поблизости. Сейчас, в межсезонье, там не будет отдыхающих, которые снимают комнаты на все время отпуска, лишь изредка случайные «залетные птички» просят ненадолго номер, а расплачиваясь за него, не смотрят в глаза. Эрколь до сих пор числился в нашем департаменте в списках людей, допущенных к совершенно секретной работе. Для Шлегеля же немаловажным фактом было то, что заведение Эрколя было не только укромным, но и со всеми атрибутами для роскошного отдыха и времяпрепровождения, как и любое другое здесь на побережье. Если бы я был компьютером, я бы поместил Шлегеля в данных обстоятельствах только туда и никуда больше. Но я не компьютер, и как я ни старался, я не смог пересилить себя и полюбить старого Эрколя, а также не мог заставить себя доверять ему полностью.

Все шло в точности так, как я и предполагал. Даже короткая, быстрая поездка по большому Корнишу — даже она была в точности такой же, какой я мысленно представлял ее, до мелочей. Эту похожую на красочную картинку горную дорогу всегда показывают по телевизору, когда на экране мелькают титры документальных фильмов, повествующих о «французском чуде», — дорога большого Корниша, быстрая смена кадров, и — сразу — экономист, разглагольствующий перед буфетом с морожеными продуктами.

Все эти деревушки, расположенные на верхушках холмов, наводят на меня жуткую тоску. Либо на них наложили лапы магазины сувениров и ресторанчики с домашней кухней и меню на немецком языке, либо, как это селение, куда я направлялся, они медленно умирают, влача жалкое существование.

Ветер стих. Там, у морского горизонта, парусники, схожие сейчас с аккуратно сложенными носовыми платочками, еле-еле двигались. Я запарковал машину у давно пересохшего фонтана и неторопливо зашагал по главной и единственной улице деревушки. Дома были заколочены, краска на них поблекла и облупилась, за исключением собственности коммунистической партии с ярко-красным фасадом.

Было чертовски жарко. В сонном до одури воздухе не чувствовалось никакого движения. Булыжники на мостовой обжигали ступни, а до раскаленных стен из грубо обработанного камня невозможно было дотронуться. Над головой пронесся реактивный лайнер компании Эйр Тунис, послушно следующий указаниям авиадиспетчеров Ниццы. С высоты той точки, на которой я находился, казалось, что я мог дотянуться до лиц пассажиров, выглядывающих из окон. Лайнер развернулся над морем, и звук моторов замер вдали. В наступившей тишине мои шаги эхом отзывались между стен.

Дорогу в ресторан Эрколя указывал свежеразрисованный плакат. Он был прилеплен к стене развалюхи с провалившейся крышей. Из открытых дверей этой хибары выскочил тощий пес, вслед ему полетело что-то тяжелое, сопровождаемое старческим проклятием, которое прервалось, когда стариком овладел надсадный бронхиальный кашель. Я поспешил дальше своей дорогой.

Деревушка, целиком построенная из камня, добытого здесь же, в горном крае, выглядела такой же унылой и скучной, как и сам холм, лишенный растительности, на котором она возникла. Но вершину холма венчал ресторан Эрколя. Сквозь заросли кустарника и цветов видны были его выбеленные стены.

Откуда-то доносились звуки, сопровождающие обычно игру в теннис — пыхтенье, возгласы, громкие, звонкие удары. Я узнал голоса Шлегеля и внука Эрколя. Характерный аккомпанемент сопровождал и приготовление пищи на кухне. Сквозь открытое окно поднимался пар, и я расслышал, как Эрколь говорил кому-то, что принятие пищи — это не просто так, а разговор между человеком, который ест, и шеф-поваром. Я зашел в помещение. Увидев меня, он прервал себя на полуслове. Чего я боялся, то и случилось — бурный восторг, приветствия, объятия — преувеличенное проявление якобы переполнявших его чувств.

— У меня было такое ЧУВСТВО… я ВЕСЬ день сам не свой… что ТЫ наконец-то приедешь сюда, ко мне. — Он засмеялся счастливым смехом, обнял меня за плечи, крепко сжал в объятиях. — До чего же я НЕНАВИЖУ этого человека! — объявил он громким голосом всему свету. — Я его ненавижу! Вот он приезжает сюда, и что, первым делом навестил старого Эрколя?… Ничего подобного… чем я ПРОВИНИЛСЯ? Это твой дом, Чарльз. Ты же знаешь, это твой дом.

— О господи, Эрколь! Что это, черт побери, за кошмарные славословия? — Это был Шлегель, и я вздохнул с облегчением. — А вот и ты, малыш. Мне передали, что ты звонил. Все о’кей?

Я не стал говорить ему, все ли о’кей или не все о’кей.

— Останешься на ужин?

— Не уверен. Даже не знаю, как поступить, — сказал я. — Я обещал, что к вечеру вернусь. — Но Эрколь снова разразился потоком слов, и я решил, что не стоит слишком уж нервозно реагировать, когда дело касается Шемпиона, а то как бы в голове его не возникли те самые подозрения и мысли, которые я старался не разбудить.

— Принеси нам что-нибудь выпить, Эрколь. На всех парусах!.. Правильно?

— Правильно, — с энтузиазмом подтвердил я. Шлегель время от времени выкапывал и заучивал староанглийские афоризмы. И когда он щеголял такими вот фразочками, от окружающих требовалось проявить должный восторг.

— Конечно, конечно, конечно, — пропел Эрколь.

Я оглядел пустой обеденный зал. Скоро он будет заполнен. У Эрколя был приличный доход, в этом можно было не сомневаться. Он снес старые здания и пристройки и возвел все заново, не поскупившись на дополнительные расходы, чтобы его детище выглядело под старину.

На дальнем конце зала два молодых официанта накрывали стол для вечеринки на пятнадцать человек. Стаканы и фужеры еще раз, с особым старанием, полировались до блеска, а на крахмальную скатерть ставились специально подобранные для этого случая букеты цветов и написанные от руки карточки табльдота.

Эрколь наблюдал за ними, пока они не закончили.

— Да, выпить, выпить, выпить, — произнес он. — Аперитив? Виски? Что сейчас пользуется особым спросом в Лондоне?