Серж многозначительно взглянул на меня.

— Так твой клиент считает, что он фальшивый? — спросил я.

— Он считает, что водяные знаки на бумаге не соответствуют вот этой дате. Да и сама марка, поставленная в Дублине, у него тоже вызывает сомнения.

— А что вы сами думаете по этому поводу? — возможно вежливее поинтересовался я.

Вместо ответа он потянул за края конверта так, что он медленно расползся как раз посередине на две половинки.

— Он совершенно прав, это самая настоящая фальшивка, — произнес Френкель.

— А вы обязаны были поступить с ним именно таким образом?

— Если бы я его сохранил, а какому-то клиенту очень захотелось его заполучить, то… мог бы я в этом случае быть до конца уверенным в себе, что не поддамся соблазну?

В ответ я лишь улыбнулся. Мне было крайне трудно представить себе этого спартанца поддающимся соблазнам.

— Мне не было еще пятнадцати лет, когда я вступил в компартию. Тогда я был очень горд этим. На ночь я прятал свой билет под подушку, а днем таскал его во внутреннем кармане жилета, заколотом на булавку. Всю свою жизнь я отдал этой партии! И ты, Чарльз, хорошо знаешь об этом.

— Да, я знаю об этом, — подтвердил я.

— Сколько раз мне приходилось рисковать! Полицейские дубинки, пуля в моей ноге, воспаление легких, которое я подхватил зимой во время боев в Испании… Ни о чем этом я не жалею! Каждый юноша должен иметь что-то, ради чего он может пожертвовать своей жизнью. — Он поднял со стола клочки разорванного конверта. В глубине души он, быть может, еще какое-то мгновение и сожалел, что поступил именно так, но его руки решительно сдавили их в комок. — Когда я узнал о пакте между Сталиным и Гитлером, то кинулся убеждать людей в том, что это — меньшее из двух зол. А потом была эта ужасная война. А потом эта Чехословакия!.. Ну и пусть, думал я, так как всегда недолюбливал чехов. Но когда русские танки вторглись в Венгрию… Ладно, думаю, ведь они сами об этом попросили… Только я спрошу тебя, где ты видел хоть одного честного, порядочного венгра?

Я весело улыбнулся этой его шутке.

— Но я — еврей, — продолжил Френкель. — Они бросали мой народ в концлагеря, морили его голодом, выбрасывали на улицу любого, кто заикался о желании выехать в Израиль. Когда же эти свиньи, называющие себя социалистами, взялись помогать арабам… тогда-то я понял, что им наплевать, что я коммунист, что для них я прежде всего еврей. Еврей! Это-то теперь тебе понятно?

— А Шемпион?..

— Ты вот время от времени заходишь ко мне. Говоришь, что отдыхаешь здесь… Я верю тебе. Но я до сих пор не перестаю удивляться тебе, Чарльз. Чем это может заниматься в мирное время такой человек, как ты? А? Ты мне как-то сказал, что ты теперь экономист и работаешь по государственной линии. Очень хорошо! Но ты уже не первый раз задаешь мне вопросы о Шемпионе и всех остальных… И я не могу не засомневаться в том, что твоя работа на твое правительство ограничивается лишь экономическими проблемами.

Наш разговор все более приобретал ненужный для меня оборот, и я спросил напрямую:

— Так с кем же в таком случае Шемпион?

— И с кем я? Ты это тоже хочешь знать? — выпалил Френкель. — Так вот всем и каждому хорошо известно, с кем Шемпион — с арабами!

— Ну, а вы сами?

— А я с евреями! Тут нет ничего проще!

Женева. Это великая цитадель Кальвина, удивительным образом затесавшаяся между нависающими громадами серых скал и серой гладью Женевского озера. В этом необычном окружении и сам город тоже становился каким-то серым. Здания из серого валуна, полицейские в серой униформе, банковские банкноты серого цвета, «серый» политический курс… Да, политике этот оттенок был особенно свойствен.

Я стоял и смотрел через чисто вымытые окна отеля на сверкающие струи фонтана. Пожалуй, он был той единственной вещью, которая своей живостью скрашивала окружающую серость. Падающие с большой высоты водяные брызги рассыпались по поверхности озера мириадами ярких огоньков. Автомобильное движение по набережной было неестественно медленным. Машины ежеминутно останавливались, трогались и снова замирали в ожидании движения. Удивляло то, что здесь не гудели, не сигналили фарами, не возмущались, не спорили… Весь город жил спокойно и размеренно, и чем-то очень напоминал размеренный ход часов, которые здесь делали. Было уже десять часов утра, но вокруг стояла необычная тишина. Тишина, которая едва ли нарушалась мягким шелестом пересчитываемых банкнот и тиканьем миллионов наручных часов.

— Надо же мне было быть таким дураком, чтобы приехать сюда! — недовольно буркнул он и резко отставил в сторону розетку с кукурузными хлопьями.

— Ты приехал сюда потому, что отлично знаешь, что в противном случае это обернется для тебя большими неприятностями. Я же оказался здесь потому, что считаю это необходимым… — спокойно ответил я.

— Так ты приехал сюда сам, по своей инициативе? Иными словами, это идет не по официальной линии, а исключительным образом от тебя лично? Но ведь это чрезвычайно опасно! — Его тонкий голосок звучал визгливо и недовольно.

— Уже слишком поздно поднимать шум, Азиз! Оставим это… — уверенным тоном ответил я, пытаясь поставить точку на этом бессмысленном препирательстве. Я налил в чашку чая и передал ее ему. В ответ последовала широкая, но холодная улыбка Азиза. Он работал в дирекции Международной метеорологической службы, располагающейся на Авеню Джузеппе Мотта. Думаю, что его непосредственное руководство было бы немало удивлено, узнай оно о том, что их исполнительный сотрудник является старшим аналитиком разведслужбы Египта. Но этому удивлению не было бы конца, если бы его каирские боссы узнали в свою очередь о том, что он уже почти десять лет является платным агентом Лондона. — Тем более, что рано или поздно это пройдет по официальной линии. В этот исход дела ты можешь поверить без доли сомнения!

— Ты как-то уже говорил эти слова… в Нью-Йорке!

— То было совсем другое дело. Ты получил за него девятнадцать тысяч долларов. Тогда! Сейчас же это будет без какой-либо платы.

— Я очень рад, что ты заранее сообщил мне об этом, — произнес Азиз и недовольно хмыкнул.

Он был человеком молодцеватого вида, небольшого роста, с крупными живыми глазами, редеющей шевелюрой и носом, чем-то напоминающим лемех плуга. Смуглый цвет лица, унаследованный им от родившей его суданской крестьянки, производил своеобразный эффект в сочетании с апломбом, с которым он носил белые полуботинки и дорогой галстук. При этом последнее качество он однозначно усвоил от одного египетского горнозаводчика, который некогда усыновил его. Его небольшая бирюза в заколке на галстуке, видимо, была добыта на какой-нибудь шахте, которую разрабатывают еще с первых династий египетских фараонов. Для таких людей, как он, очень непросто приспособиться к убогости национализированных земель и высоким налогам, эти бедняги вынуждены скитаться по богатому Западу.

— Так стало быть, на этот раз никаких денег не будет? Ну нет, это звучит несерьезно… — по-прежнему улыбаясь своей холодной улыбкой, сказал он.

— Мне нужна информация о Шемпионе, — оборвал я, не обращая внимания на его слова. — О Стиве Шемпионе, — повторил я и, дав ему пару-тройку секунд на усвоение сказанного, добавил: — Мне в этом деле, Азиз, нужна помощь, очень нужна.

— Ты, наверное, не совсем в своем уме!

Я слегка ткнул его в бок локтем и сказал:

— А запросы из Лондона о торговом балансе Ливии, секретные приложения к соглашению по Синаю, а данные о контактах Киссинджера и твой декабрьский отчет? Все эти документы прошли через меня. За последние три года на этих делишках ты прихватил не менее четверти миллиона долларов, зная, что в большинстве случаев твоя информация — самая настоящая чепуха. Что, разве не так? Так! Это самые легкие деньги, которые тебе когда-либо приходилось зарабатывать. И все они тоже прошли через меня!

— Ты на что намекаешь? На свою долю, что ли? — настороженно бросил он. Затем Азиз подлил себе еще чая в чашку и какое-то время безуспешно пытался подхватить ложечкой дольку лимона. Наконец это ему удалось, и он запихнул ее себе в рот. Глядя на скривившуюся физиономию, я не мог не улыбнуться.