Догадов принадлежал к людям, которые никогда за словом в карман не лезут. Он начал спорить. Пока он наскакивал на Кротова, мы втроем подошли к Лиде, чтобы пожать ей руку. Но она не узнала нас и удивленно спросила:

— Вы, товарищи, не из палеонтологического музея?

Тогда мы поспешили наконец снять надоевшие шлемы.

— А-а! — обрадовалась Лида.

Мы поздоровались со всеми знакомыми и незнакомыми.

— Ну, как наш палеонтолог? — спросил я Лиду.

— Догадов? — переспросила она. — Да как будто бы ничего… Только боюсь, слишком пылкий поклонник у меня появился… Вы надолго сюда?

— На несколько дней. А вы?

— Вероятно, пока не пустим завод.

Догадов, увидев меня, бросился пожимать мне руку и требовать, чтобы я защитил его от притеснений Кротова.

Я еще не успел определить свою позицию в этом деле, как Кротов, торопливо махнув нам рукой, сказал, что в конце дня надеется встретиться с нами, и, оставив нас в штольне, уехал куда-то на электровозе.

Аркадий Михайлович и Тарас пошли осматривать места для подземных насаждений, работники лаборатории занялись своими изысканиями.

Только я остался без дела. Вот почему я очень обрадовался, когда Догадов предложил мне посмотреть на кости необыкновенного зверя.

— Какая хорошая девушка эта Лида! — сказал он мне дорогой.

Я шел вслед за ним. Почему-то мне не захотелось откликнуться на эту фразу.

Вдруг я услышал позади легкий шум. Я оглянулся и увидел Тараса. Меня удивили его насупленное лицо и угрюмый взгляд, которым он нас проводил.

Кому адресовался этот взгляд?

На сессию Научного совета меня вызвал телеграммой Черняк.

Нужно было немедленно вылететь самолетом. Вместе со мной летел Кротов. Он получил радиограмму, в которой Макаренко предлагал ему немедленно прибыть в Иркутск, чтобы информировать совет о работе на участке.

Охваченный волнением, я вошел в небольшой круглый зал, где должно было состояться заседание. Зал был еще полупустым. За столиком, между трибуной и местом председательствующего, разместились стенографистки и энергично чинили свои карандаши.

До начала заседания оставалось около получаса, и у меня было достаточно времени, чтобы разглядывать одного за другим входивших в зал людей. Создавалось впечатление, что заседания Научного совета решено проводить без всякой торжественности. Не было ни фотографов, ни кинооператоров, ни даже обычных репортеров. Журналистов представляли только Черняк и я. Но в наши обязанности не входили репортажи об этом заседании.

Антон Павлович сел возле меня. Он называл мне членов совета, входивших в зал, и давал короткие характеристики тем, кто, по его мнению, заслуживал внимания. Так я узнал, что очень тучный гражданин, в котором было не меньше полутораста килограммов веса, — профессор Лорис, известный знаток туннельного строительства и давний оппонент Саклатвалы едва ли не во всех научных дискуссиях. Он разложил на пюпитре огромное количество различных бумаг и книг, которыми, вероятно, собирался пользоваться во время заседания. Заметив Черняка, профессор Лорис приветливо кивнул ему. Мне показалось, что этот толстяк принадлежит к породе очень добродушных и потому немного несчастных людей. Я сказал об этом Черняку.

Тот улыбнулся:

— Послушаешь, как он будет донимать докладчиков репликами и вопросами. Он их заставит попотеть… Он знает на память проекты всех больших туннелей, строившихся за последние пятьдесят лет.

— Неужели он так свиреп? — недоверчиво спросил я.

— Вообще необыкновенный добряк, но в диспуте не знает жалости к оппоненту.

Потом он обратил мое внимание на стройного, с проседью брюнета в светлом костюме.

— Этот инженер уже имеет звание академика, хотя серьезно начал изучать технику только лет пятнадцать назад. До этого он был неплохим художником. Его зовут Антон Револ. Лучший знаток железнодорожного транспорта, конструктор новейших паровозов.

Меня интересовало, собирается ли Револ выступить. Во всяком случае, я не видел возле него ни единой бумажонки. Выглядел этот академик немного самоуверенным.

Сосед уже обращал мое внимание на розовощекого, с седой бородкой и крючковатым носом деда. Старик переходил с места на место и громко со всеми здоровался. Это был превосходный специалист по механике, бывший сотрудник Саклатвалы, а теперь директор Института прикладной механики, профессор Кучин. Он остановился возле худого, истощенного блондина, который произвел на меня впечатление человека с очень больным желудком. Черняк отрекомендовал мне блондина как самого въедливого из всех здесь присутствующих. Это был выдающийся горный инженер Опок. Он добился молниеносных темпов в постройке новых шахт и, кроме того, прославился резким характером, несдержанностью языка, вечными болезнями и исключительной работоспособностью.

Возле Опока Кучин задержался. Между ними сейчас же возник пылкий спор. Их окружили. Я не слышал, о чем шел спор, но вид обоих свидетельствовал, что Опок побеждает, потому что Кучин то и дело обращался к слушателям, словно просил поддержки. Впрочем, слушатели, хотя и придерживались нейтралитета, были явно не на его стороне.

Я уже хотел подойти к спорщикам, но в эту минуту в зал вошла большая группа участников заседания. Среди них находился и Кротов. Я пригласил его сесть вместе с нами и познакомил с Черняком. Инженер Кротов был в числе нескольких практических участников строительства, приглашенных на эту сессию академиком Саклатвалой.

Антон Павлович заметил, что из тридцати шести членов совета прибыли только двадцать девять. Кроме того, были приглашены восемнадцать нечленов совета. Вместе с секретарями и стенографистками в зале к моменту открытия сессии должно было собраться человек шестьдесят.

Первое заседание сессии должно было открыться в час.

За десять минут до начала большинство участников уже сидели на своих местах.

Минут за семь до начала из боковой двери вошел в зал Макаренко и почти одновременно у главного входа показался маленький Самборский.

И тут сразу же проявилось отношение к ним аудитории.

Самборский, проходя между стульями, почти со всеми здоровался. Каждый старался его остановить и сказать ему что-нибудь приятное. Даже издалека его приветствовали восклицаниями, в которых чувствовалась явная приязнь к молодому энергетику, конструктору, умелому организатору.

Макаренко аудитория встретила сдержанным шепотом. Все словно бы и смотрели на инженера, но вместе с тем каждый избегал встретиться с ним взглядом. Только Кротов, Кучин и Черняк приветливо кивнули Ярославу, но искреннее, чем у всех, это вышло у Кротова. Казалось, и Кучин и Антон Павлович ощущают какую-то неловкость, а их отношение к главному инженеру туннельных сооружений неясно им самим.

Без сомнения, Макаренко знал о враждебном отношении к себе. И сейчас он остро почувствовал это. Ни на что другое он, видимо, и не надеялся. Глаза его горели то злой, то горькой усмешкой. Я смотрел на него и никак не мог поверить, что все сделанное им на строительстве Глубинного пути было сознательным злодеянием, да и вообще преступлением.

Макаренко прошел к трибуне для докладчиков и остановился возле нее, ни на кого не глядя и перебирая какие-то бумаги. Неужели он будет выступать первым? Это было бы странно. В таких условиях Саклатвала должен был бы сначала дать слово другим и тем самым хоть немного ослабить напряженную атмосферу, создавшуюся вокруг его ближайшего помощника.

Но вот Макаренко ясными глазами оглядел зал. Его взгляд остановился на Самборском, который в эту минуту усаживался за круглый стол как раз напротив своего бывшего друга. Они обменялись едва заметным кивком головы, как малознакомые люди. Я понял, что между инженерами произошел окончательный разрыв, что место крепкой дружбы заняла вражда, если не глубокая ненависть.

Макаренко посмотрел на меня. В его глазах была печаль — такая же, какую я видел во время нашего давнего ночного разговора. Невыразимая жалость, тоска стиснули мое сердце. Я мгновенно забыл все, что мне в последнее время довелось слышать о нем. Чтобы хоть немного подбодрить его, я энергично закивал ему головой.