— Выздоровеешь — познакомишься с этими инженерами, — сказал, вставая, Довгалюк.

Минут через пятнадцать мы покинули больницу. Мне казалось, что Томазян недоволен результатами беседы с мальчиком. Ясно было, что совершено преступление, но где его причина? Как оказался у Тараса паспорт Адриана Маковского и куда исчезли документы Тараса?

Эти удивительные факты вызывали беспокойство. Они словно чем-то угрожали грандиозному строительству, связанному с Тарасом.

Поздно вечером я вышел на улицу, чтобы после целого дня утомительной беготни подышать свежим воздухом. Подготовка к моему отъезду доставляла много работы ногам и забот голове. Нужно было уладить бесконечное количество дел, сообщить родным и знакомым о продолжительном путешествии, а главное — позаботиться об инструкциях и документах, которыми должно было снабдить меня управление строительством.

После дневных хлопот гудело в голове, и я с удовольствием шел по опустевшему бульвару, стараясь ни о чем не думать.

Уголок бульвара, куда я попал, выходил к реке. Здесь почти не было фонарей, под деревьями мрак еще более сгущался. Тонким белым покрывалом лежал на земле снег — еще никто не успел протоптать на нем дорожку. Едва долетал отдаленный шум города.

Я медленно брел между черными деревьями, пока не очутился возле обрыва над рекой, где стояли беседка и несколько скамеек. Летом здесь всегда было людно, а теперь по дороге мне не встретился ни один человек. Никого, казалось, также не было ни в беседке, ни поблизости.

Но вскоре я заметил, что в нескольких шагах от меня, там, где от беседки вниз к реке сбегали ступеньки, прислонившись к перилам лестницы, неподвижно стоит человек.

Я вошел в беседку и сел. Человек на лестнице, по-видимому, меня не заметил.

Мое обычное любопытство заставило меня внимательно приглядеться к одинокому темному силуэту. Кто этот человек? Почему он здесь стоит?

Вспыхнувшее во мне любопытство сразу отвлекло мои мысли от всего, чем я жил последние дни. Мне показалось, что исчезли невероятная усталость и головная боль. Новое занятие дало мне возможность спокойно сидеть в беседке, отдавшись наблюдениям за неизвестным.

Он не двигался. Вероятно, этот человек никого не ждал — иначе бы нетерпеливо шевелился. А может, неизвестный отличался исключительным терпением, как старые рыбаки, сидящие часами, не спуская глаз с поплавка.

Прошло с полчаса. Кроме нас двоих, в этот уголок не заглянул ни один человек. В такой поздний час и в такую погоду ни у кого не было охоты слоняться по бульвару.

Я понимал, что пора возвращаться домой, но фигура на лестнице удерживала меня на месте. У меня было такое чувство, словно я вступил в соревнование с этим незнакомцем и если я уйду раньше, чем он, то буду побежден. Так иногда, спеша по улице, замечаешь другого торопящегося человека, и когда он ускоряет шаг, и сам невольно начинаешь идти быстрее, точно побаиваешься, что он тебя опередит.

Сидеть уже надоело, но я упорно выжидал, пока незнакомец тронется с места… Наконец фигура на лестнице зашевелилась и медленно начала подниматься вверх по направлению к беседке. Человек остановился в двух шагах от меня и снова повернулся к реке. Тем временем мне захотелось курить. Это позволило мне обратиться к незнакомцу.

— Простите, нет ли у вас спичек? — опросил я его.

Человек резко обернулся, показывая этим, что до сих пор он меня не замечал.

— Нет ли у вас спичек? — повторил я.

Он молча сделал шаг ко мне и протянул коробку со спичками. В полутьме я не мог разглядеть его лицо, он же, казалось, не проявлял по отношению ко мне никакого любопытства.

— Может быть, закурите? — предложил я ему папиросу.

— Нет, спасибо, — ответил он, и голос его показался мне знакомым.

Я чиркнул спичкой и зажег ее. Огонек осветил мое лицо.

— Олекса Мартынович, это вы? — удивленно спросил незнакомец.

И тут по голосу я узнал Макаренко.

— Не знал, что вы любите романтические прогулки в одиночестве, — сказал я смеясь.

— Оказывается, между нами есть сходство, — с едва заметной иронией ответил он.

— Вы уверены? Может, я назначил тут свидание.

— Тогда это свидетельствует о вашем легкомыслии.

— Вы правы. Когда я шел сюда, даже не думал кого-то встретить.

— Вы давно здесь?

— Порядочно. Но все же меньше, чем вы.

— Разве я так долго? — Он поднял руку с часами к глазам и удивился: — Ого!

Мы помолчали.

— Завтра вечером я уезжаю, — сказал я первое, что пришло мне в голову.

— И я тоже вечером выезжаю в Сибирь.

Мы снова помолчали, охваченные каждый своими мыслями. Не знаю, о чем думал инженер, но я вспомнил Лиду Шелемеху, письмо от нее, переданное мной Макаренко, разговор с девушкой перед ее отъездом.

Сквозь тучи начал пробиваться лунный свет, и хотя самой луны не было видно, но темнота немного поредела. Снег перестал падать.

— Вы не знаете, как Лидия Дмитриевна устроилась на курорте и как себя чувствует? — спросил Макаренко.

— Не знаю. А вы разве с нею не переписываетесь?

— Нет.

Поскольку разговор зашел о Лиде, мне захотелось вызвать Макаренко на откровенность.

— Слушайте, Ярослав Васильевич… Простите меня, но я хотел бы спросить, что произошло между вами и Лидой. Не думайте, что это пустое любопытство. Вышло так, что я невольно узнал вашу тайну. Это случилось раньше, чем я познакомился с ней и с вами. А теперь я испытываю к вам и к Лидии Дмитриевне больше, чем простой интерес. Я чувствую к вам обоим горячую симпатию, меня тревожит здоровье Лидии Дмитриевны. Вы должны знать: о том, что мне известно, я сказал только ей, когда она поручила мне передать вам письмо. Я уверен, что она вас любит. Об этом я ей тоже сказал.

Инженер сделал шаг ко мне. Он, по-видимому, немного растерялся, а может быть, даже смутился.

— Вы знаете… — начал он, но махнул рукой и замолчал.

Потом попросил у меня папиросу, вошел в беседку, смел рукой снег со скамьи и сел. По крайней мере минута прошла, пока он закурил. Глубоко затянувшись, он повернулся ко мне и приглушенным голосом заговорил:

— Я люблю Лиду. Но любит ли она меня?.. Я много думал о наших взаимоотношениях. Мне кажется, что она все-таки любит Барабаша… Я его почти не знаю. А когда вспоминаю, ощущаю приступ ревности… Возможно, Лида любила меня. Во всяком случае, мне хочется так думать. Любила… Но я был вынужден разорвать буквально все, что было между нами, избегать ее… Я уверен, что вы не расскажете ей об этом. В любом случае, вы надолго уезжаете и не скоро встретитесь с ней… Лида больна, очень больна… Когда я думаю об этом, меня охватывает отчаяние… Вы даже не понимаете, как тяжело она больна. Но чем я могу ей помочь? Если хотите знать, я надеюсь только на Барабаша. Если удастся ее спасти, то только потому, что он ее любит, что у него в жизни нет иной цели, кроме борьбы с этой болезнью. Вы думаете, мне легко сказать себе, что между мной и Лидой все кончено? Я этого и до сих пор не сказал со всей решимостью, но, уверяю вас, еще сегодня вечером я это сделаю.

Макаренко замолк.

Нет, этот инженер говорил бессмыслицу, какую пристало бы говорить только сильно влюбленному юноше. Несомненно, его терзала ревность. Несомненно, он очень любил Лиду. В его словах звучала сила воли и какая-то детская непоследовательность. Так, по крайней мере, мне показалось.

Я хотел было сказать, что не согласен с его выводами, что глубоко уверен — Лида любит именно его.

— Вы знаете… — обратился я к инженеру.

— Нет, не знаю и знать не хочу. Молчите. Я не могу и не должен менять свое решение. Я сказал вам об этом, потому что человеку трудно все время оставаться наедине со своими мыслями. Может быть, я даже пожалею потом… Хочу верить, что когда-нибудь вы поймете меня и, не рассказывая Лиде о нашем разговоре, хоть немного заступитесь за меня, если она будет обо мне плохо думать.

Что мог я на это сказать?