Маленький мальчик возился в снегу. Ему было лет семь, не больше.

— Костя, Костя!

Женщина, окликнувшая мальчика, сидела на скамейке по другую сторону аллеи и держала на коленях девочку, по-видимому его старшую сестру.

— Тетя, ты думаешь, они придут?

— Не волнуйся. Они всегда приходят.

Няня была очень ласковая. Девочка уже полюбила эту женщину, появившуюся в их доме всего пять-шесть недель назад.

Откуда она приехала? В один из октябрьских дней ее привел к ним какой-то мужчина. Она говорила по-русски с необычным акцентом. Родителям было сказано: теперь эта женщина будет жить у вас и называть ее нужно «тетя» — пускай соседи думают, что она ваша родственница.

Хозяева предложили ей свою широкую кровать в большой комнате, но она отказалась и устроилась в каморке у входной двери, где раньше спал их старший сын, когда еще жил здесь.

В результате вся семья перестала считать ее почетной гостьей. Она принимала ревностное участие, в домашних делах. Охладить ее пыл было нелегко. Кроме каморки няня унаследовала осеннее пальто и шубу старшего сына. И теперь невозможно было смотреть без волнения на всю эту одежду, висевшую у двери, как в прежние времена.

Костя подошел к скамейке весь промокший.

— Мне холодно, — пожаловался он.

— Мне тоже, — подхватила его сестра Зоя.

Женщина распахнула шубу, и дети юркнули внутрь.

— Испечешь нам сегодня вечером твой белый торт? — спросил Костя.

Он уже предвкушал, как съест сиреневый сахарный цветочек, сняв его с облака взбитых сливок.

Ведь няня готовила так вкусно, словно была феей из волшебной сказки.

Дважды в неделю Мадемуазель ездила с малышами в парк Сокольники; в этих случаях она надевала и пальто, и шубу, хотя они были ей велики. В них она не мерзла даже на ледяном ветру. Пальто она надевала прямо на свою ситцевую блузку, а шубу — поверх него, и мех сразу покрывался инеем. Так она гуляла с двумя детьми — Константином и Зоей.

Мадемуазель знала, что на улице за каждым ее шагом следят. Она постоянно спрашивала себя: кто из этих прохожих надзирает за ней?

Когда Мадемуазель похитили на Салине, она боялась, что ее сошлют в лагерь за Полярным кругом, однако ее поселили в центре Москвы, в тесной квартире, в лоне семьи, где было двое маленьких детей.

— Вон они! — закричала Зоя, выныривая из своего мехового гнездышка.

И она побежала навстречу маленькой девочке, которая сразу же выпустила руку няни.

Женщины и их воспитанницы расцеловались и сели на скамейку, прижавшись друг к другу.

Сцена повторялась уже с месяц, дважды в неделю. Это была дружба по средам и воскресеньям двух девочек и двух женщин под снисходительным присмотром Кости.

Маленькую девочку звали Светланой, но все называли ее Сетанкой.

Ее няня ничего не рассказывала о семье Сетанки. Она больше любила вспоминать прошлые, дореволюционные времена и свою службу в известных петербургских домах, у князей, у знаменитых артистов… А однажды она чуть было не уехала в Париж!

Мадемуазель говорила мало. Она больше слушала. Иногда в ее глазах блестели слезы. Она любила эти истории давно минувших лет.

Зоя и Сетанка тоже о чем-то тихо разговаривали. Одна рассказывала об уехавшем в путешествие старшем брате, другая — о мальчике, которого она называла Птенцом и которого никогда не видела.

— О чем они там болтают, эти крошки? — шептала иногда няня Сетанки, украдкой поглядывая на девочек.

Но девочки не обращали на нее внимания. Они увлеченно слушали друг дружку. И каждая из них, встречаясь с другой по средам и воскресеньям, постепенно присваивала себе ее секрет. Сетанка слегка влюбилась в Зоиного старшего брата, а Зоя — в Птенца Сетанки.

Но вот наступали сумерки.

Они прощались у чугунных ворот парка. На улице Сетанку с няней всегда ожидал черный автомобиль.

Остальные спускались в метро, на станцию «Сокольники». Они обожали ездить на метро. Первая линия была запущена весной.

— Смотри, няня, смотри!

Костя бегал по станции, словно по дворцу из серого мрамора.

В тот вечер, вернувшись в квартиру, дети увидели, что мать чем-то расстроена.

— Пришло письмо от вашего брата, — сказала она каким-то тусклым, надтреснутым голосом. — Он передает вам привет.

— А мне можно его прочитать? — спросила Зоя.

— Пора ужинать.

Но после ужина мать так и не показала детям письмо Андрея.

Это была первая весточка от него, посланная на адрес соседей, чтобы ее не перехватили «органы», которые постоянно следили за их семьей.

На конверте почему-то стоял почтовый штемпель Великобритании.

Посреди ночи вернулся с работы отец, и Мадемуазель, которая уже легла спать, услышала через дверь своей каморки, как мать торопливо идет ко входу.

— Дорогой, пришло письмо от сына. От Андрея.

Наступила тяжелая пауза, в которой угадывались беззвучные рыдания.

— Плохо нашему Андрею…

Мадемуазель посмотрела на три скрипочки, висевшие над ее кроватью.

Это было в кафе у подножия Монмартра, незадолго до рассвета. Посетители много пили и уже порядком захмелели. Одна Кротиха предпочитала гренадин[50].

Сидевший рядом с ней Борис Петрович Антонов снял очки в тонкой железной оправе. Он провел рукой по своему восково-бледному лицу и протер маленькие желтые глазки. Другая его рука нежно придерживала руку Кротихи.

Он не хотел ее отпускать.

Все началось двумя часами раньше, на Льежской улице.

Кротиха ждала на крыше русского кабаре. Шел снег, рядом с ней сидели две кошки и тоже терпеливо чего-то ждали. Сияющая вывеска «Шахерезады» только что погасла. Было четыре часа утра. Ее «объект» до сих пор не вышел.

Кротиха следила за Борисом Петровичем в надежде, что он выведет ее на Андрея или Ванго.

Несколько недель назад она потеряла след Андрея по вине внезапно нагрянувших родителей. Они приехали на несколько часов и помешали ее слежке.

Кротиха заметила, что отец изменился, стал каким-то нервным. Он сел напротив нее, даже снял пальто и шляпу. Заговорил о том, что хочет продать предприятие и уехать в Америку. Рассказал, что вернулся из Германии — из Франкфурта. Там его имя убрали с кирпичных стен принадлежащих ему заводов и написали на них другое, более благозвучное.

В этой стране для него все было потеряно.

— У тебя всегда останется Франция! И заводы в Бельгии! — кричала из ванной жена.

Отец скептически поморщился: во Франции все тоже совсем непросто.

Однако, вопреки обыкновению, он посвятил несколько минут разговору с дочерью. Он смотрел на нее так удивленно, будто видел впервые.

— А как у тебя дела, Эмили? Все в порядке?

Кротиха не проронила ни словечка. Он воображает, что достаточно назвать ее по имени, раза три участливо заглянуть в глаза и задать пару вопросов, чтобы вернуть ее доверие!

— Если они всё у меня отнимут, — говорил отец, — мы уедем втроем.

Его жена, стоя перед зеркалом, громко смеялась и называла его трусом. Из ванной она вышла, благоухая розой и жасмином. Она даже не сняла шерстяной шапочки, объяснив, что их пригласили пообедать в городе.

Она только и успела, что потрепать дочь по щеке рукой в перчатке, испачканной в пудре.

— Ну, пока, мой ангел!

Час спустя Кротиха узнала, что Андрей так и не вернулся к себе в пансион на улице Валь-де-Грас.

Рядом с ней замяукала одна из кошек. Из кабаре «Шахерезада» больше никто не выходил. Куда же делся этот мерзкий коротышка Борис Петрович? Она ведь видела, как он вошел туда сразу после полуночи.

Кротиха помнила то время, когда она даже не знала такого слова — «одиночество», — когда жила над городом, в стороне от людей и не чувствовала себя несчастной. Это время осталось далеко в прошлом.

Исчезновение Ванго, отъезд Этель в Шотландию и, особенно, долгое отсутствие красавца Андрея сделали из Кротихи специалистку по одиночеству, можно сказать, чемпионку мира. Это ощущение ее больше не покидало.