Там я основал монастырь, где надеялся жить дальше. Будучи мертвым для всего остального мира.

Даже Эскироль и Жозеф не знали местонахождения монастыря. Я сообщил его одному только Эккенеру. Вот именно он и прислал ко мне Булара…

— А остальные?

— Кто?

— Брат Джон, брат Марко, Пьер и все другие насельники монастыря? — спросил Ванго. — Они-то откуда взялись?

— У тех, кто там находится, есть веские причины жить с нами. Они приезжают отовсюду.

И Зефиро начал рассказывать их истории. Истории людей, с которыми Ванго встречался каждый день. Истории, которые были хроникой двадцатого века.

Некоторые бежали из Италии, спасаясь от фашистского режима Муссолини, другие так же бежали от Гитлера или от Сталина в Москве. Были здесь и противники всех видов мафии, тайные агенты, проникшие в ее ряды, раскаявшиеся преступники. И даже два православных священника, которым пришлось отбиваться от волков в сибирской тайге после побега из лагеря. Они добрались до монашеского скита в лесах Финляндии, рассказали свою историю. Их выслушали и переправили в маленький рай Зефиро, где они исповедовали каждый свою веру, а в остальном вели ту же жизнь, что и другие монахи.

Были и такие, что бежали с палящей каторги на Липари — соседнем островке, где держали в заключении противников фашизма.

А вот Джон Маллиган был ирландским священником, которого попросили крестить сына Аль Капоне, короля чикагской мафии. В кабинете Аль Капоне Маллиган нечаянно заметил то, чего ему не следовало видеть, — два трупа, завернутых в клетчатые красно-белые ресторанные скатерти. И ему пришлось срочно исчезнуть.

— Все мои здешние братья числятся в живых только на этом острове, — завершил свой рассказ Зефиро. — В миру их считают мертвыми или без вести пропавшими. Вот почему наш монастырь зовется невидимым. Это убежище для призраков.

Падре был взволнован. Он скорбно качал головой.

— Да, все мы тут призраки.

И он взглянул на Ванго.

А он? Кто он на самом деле? От кого или от чего бежал?

Солнце стояло в зените. Над их головами сладко благоухали плоды инжира.

— А Булар? Зачем он явился сегодня утром? — спросил наконец Ванго.

— Булар приехал сообщить мне, что у него находится некий Виктор Волк, арестованный на испанской границе. Комиссар просил меня приехать в Париж, чтобы опознать его. Установить личность этого человека по фотографиям невозможно, это настоящий хамелеон. Но я доподлинно знаю каждый его жест, ведь я видел его на исповедях чуть ли не в двадцати сантиметрах от себя.

— Значит, вы едете в Париж? — спросил Ванго.

— Да. Хотя абсолютно уверен, что это не он.

Ванго удивленно взглянул на Зефиро.

— Это ловушка с целью выманить меня из моего убежища, — объяснил падре. — Виктор хочет убедиться, что я жив. Он хочет меня убить.

— Тогда почему вы едете?

— Булар поклялся мне, что, если я откажусь, он явится сюда со своими людьми и арестует меня за недонесение о преступлении, сговор со злоумышленниками и участие в незаконной торговле оружием, а также как друга и исповедника Виктора в 1919–1920 годах. Если полиция нагрянет на остров, все мои братья погибнут вместе со мной.

Они оба смолкли, даже пчелы — и те перестали жужжать.

— Ну, а ты, Ванго? Откуда ты знаешь Булара? И почему боишься его?

О, как Ванго хотелось бы рассказать о своей жизни, по примеру падре. И чтобы эта жизнь выглядела героической, чтобы в ней все было ясно и чтобы даже темные эпизоды этой жизни можно было объяснить несколькими простыми словами!

Но даже если бы он заговорил, его исповедь канула бы в пустоту, как факел в бездонный колодец.

Зефиро протянул ему руку, чтобы помочь встать.

— Прощай, Ванго. Я уезжаю. Скоро вернусь.

— Я еду с вами.

— Ну скажи, ты меня любишь хоть немножко?

Томас Кэмерон сидел рядом с Этель в театральной ложе, обитой красным бархатом. В полном до отказа зрительном зале было шумно и жарко. Внизу, в партере, колыхались веера.

В Париже стояло знойное лето. Мужчины в зале закатывали рукава и расстегивали жилеты. Женщины не прикрывали обнаженные плечи. Казалось, люди сидят под сенью плакучих ив на берегу Марны, а не в театре, с его величественной атмосферой.

Этель наклонялась над бортиком ложи, стараясь не упустить ни слова.

По соседству с ними сидела довольно шумная группа иностранцев. А напротив, по другую сторону зала, в ложе, умело выбранной для тайного наблюдения, родители Кэмерона вырывали друг у друга бинокль, чтобы как следует разглядеть молодую пару.

— Смотри, он ей что-то говорит! Ой, она приняла от него цветы! — говорила леди Кэмерон, вся красная от возбуждения.

Кажется, одна лишь Этель интересовалась тем, что происходит на сцене.

Шел второй акт «Ромео и Джульетты».

Ромео только что проник в сад вражеской семьи, в сад Джульетты. В полумраке зрители видели только глаза красавца Ромео. В клеточках, подвешенных за сценой, звенели цикады. А Джульетту на сей раз, слава богу, играла не тридцатилетняя матрона. У актрисы были длинные черные волосы, ниспадавшие на куст жасмина под ее балконом.

— Ну, так как, ты меня все-таки хоть немножко любишь? — снова шепнул Томас на ухо Этель, слегка изменив порядок слов, чтобы добиться большего успеха.

Этель прижала палец к губам, призывая его говорить тише. Хотя бедняга Том и без того говорил тише некуда, дрожащим голосом.

Он повторил, почти неслышно:

— Этель, ну так как?

— Да-да, Том, — шепнула она, лишь бы отделаться.

Она неотрывно следила за тем, как Ромео взбирается на балкон Джульетты.

Да и что еще она могла ответить тому, кого знала всю свою жизнь, кто вырос рядом с ней, в соседнем поместье? Она любила Томаса Кэмерона, как любила все, из чего складывалось ее детство, — облака в небе над горами Северной Шотландии, воспоминания об играх с Полом, силуэт лодки на воде Лох-Несса, аппетитный запах приготовленного Мэри хаггиса[37]. Не больше и не меньше.

Конечно, Этель понимала, что вот уже несколько лет Том ждет от нее определенного решения.

Но она считала его притязания такими же странными, как если бы один из узловатых буков, росших позади замка Эверленд, в одно прекрасное утро постучался к ней в дверь и попросил ее руки. Что ему ответить? Да, она любила эти кряжистые деревья, под которыми в детстве сооружала себе шалаши, она нежно любила их… Однако это ведь не причина, чтобы выходить за них замуж!

Со сцены донесся шепот Джульетты, обращенный к Ромео:

И хотя Этель могла продекламировать всю пьесу наизусть, сегодня ей казалось, что она впервые открывает ее для себя.

В соседней ложе говорили по-русски. И только один из иностранцев, высокий светловолосый человек, смотрел на сцену как завороженный. Остальных, видимо, волновали более серьезные дела, чем любовные приключения юной итальянки из Вероны.

Родители Тома Кэмерона буквально прилипли к биноклю, им тоже было в высшей степени наплевать на Джульетту. Они жадно всматривались в лицо Этель, пытаясь разгадать ее чувства.

— Ура! — проверещал отец. — Цель поражена!

Можно было подумать, что он комментирует меткое попадание в стрельбе по голубям.

Да, Этель и вправду была поражена. Она нервно обрывала лепестки мелких маргариток, которые преподнес ей Томас. Однако слезы навернулись ей на глаза лишь потому, что Джульетта в этот миг сказала Ромео: