Это и был тот самый нелегал, которого упустил гестаповец.

Комиссар прибыл в замок к полудню.

Его путешествие длилось три дня — сначала на двух поездах, затем на пароходе. В Лондоне, при переезде с вокзала Виктория на вокзал Кингс-Кросс, у него украли чемодан. Он мгновенно вскипел от ярости, начав поносить англичан, а затем Наполеона — за то, что тот проиграл битву при Ватерлоо.

Прохожие удивленно поглядывали на человека, свирепо топтавшего тротуар и красного, как гриб мухомор.

Увы, комиссару ничего не оставалось, как плюнуть на все и вскочить в «Летучий шотландец» — новый поезд, который шел от Лондона до Эдинбурга семь или восемь часов. Вот где комиссар смог в полной мере насладиться комфортом современных железных дорог: половину времени он обедал в вагоне-ресторане, а вторую — просидел в парикмахерском салоне (здесь и такой был!), решив освежиться и привести себя в божеский вид перед завтрашней встречей. В Эдинбурге он провел остаток ночи в битком набитом привокзальном отельчике, где ему пришлось разделить номер с каким-то рыжеволосым верзилой, страдавшим бессонницей. В пять часов утра, когда сосед Булара наконец забылся сном, комиссар уже покинул отель.

К конечному пункту своего путешествия он добрался в повозке местного плотника. Высадившись перед замком, он долго остолбенело разглядывал его.

— Вы уверены, что это здесь?

И комиссар несколько раз повторил адрес вознице, который знаками подтвердил, что доставил его по назначению.

— Эверленд! — объявил он.

Булар поблагодарил плотника на ломаном английском и отпустил его.

— Вот оно как, киска моя…

И комиссар пригладил волосы под шляпой.

— Вот, значит, как… Сразу видно, что ты не бедствуешь, — пробормотал он, вспоминая хрупкую молодую девушку, с которой говорил всего несколько минут в Париже, на втором этаже «Курящего кабана».

Он-то приготовился увидеть лишь маленькую живописную усадьбу среди холмов. А перед ним высилась крепость, которая вполне могла навести страх на самого Муйредаха[24].

Комиссар медлил, не находя в себе смелости, чтобы пойти на приступ этого замка. Хорошо бы сейчас облачиться в кольчугу, надеть шлем и раздобыть парочку конюших… Но пока у него с собой не было даже запасных трусов.

Спрятавшись за деревом, он попытался привести в порядок свой костюм. К счастью, при нем остался зонтик. Зонтик, который был главным украшением его гардероба, символом элегантности. Он вспомнил, как старенькая мать собирала ему чемодан в дорогу, приговаривая: «Я кладу тебе фланелевый пиджак, вдруг там будет какой-нибудь прием…»

Лондонский воришка, небось, уже напялил на себя лучший вечерний костюм комиссара и пьет за его здоровье, важничая, что твой принц. Но обиднее всего была потеря блокнота с записями, которые его преданный Авиньон делал во время их убогого парижского расследования.

— Ну, вперед, Булар!

И комиссар зашагал к замку, опираясь на зонтик, как на трость. Двойная дверь отворилась, когда он был еще в сотне метров от входа.

Рыцаря Булара давно ждали.

Впустивший его человек сказал на безупречном французском:

— Добро пожаловать, господин комиссар!

Он помог гостю снять пальто и взялся за его зонт.

От неожиданности Булар судорожно вцепился в ручку зонта.

Зонт. Он ни за что не отдаст свой зонт.

Человек тянул зонт к себе, а Булар удерживал его обеими руками.

Пристально глядя друг на друга, они медленно кружили вокруг закрытого зонта, упиравшегося острым концом в каменный пол. Это странное соревнование походило на самурайский поединок между шотландским мажордомом и французским полицейским.

— Вы мне позволите взять у вас зонтик? — спросил наконец мажордом.

— Я предпочитаю оставить его при себе, — ответил Булар, словно опасался, что в гостиной хлынет дождь.

Вышколенный слуга не стал спорить и уступил.

Булар успокоился. Зонт… это было все, что у него осталось. Его мать находила, что он весьма импозантно выглядит с зонтом в руке. А уж в этой цитадели он чувствовал бы себя голым, лишившись его.

Гостя усадили возле горящего камина в так называемой малой охотничьей гостиной, где, однако, свободно могли разместиться два-три почтовых самолета. Ему предложили выпить, он осушил бокал и принялся за второй. Мало-помалу ноги комиссара отогревались у огня. Он незаметно снял ботинки, чтобы высушить промокшие носки.

Обычно комиссар терпеть не мог ждать: достаточно было оставить его на минуту одного в чужом месте, как напряжение вокруг него сгущалось, точно в приемной у дантиста. Но на сей раз он блаженствовал, сидя у камина, среди картин и ковров. Еще немного, и он замурлыкал бы, как сытый кот.

Он вдруг осознал, что ему никогда еще не приходилось ждать встречи с юной девушкой, живущей в замке. И это было довольно приятное ощущение. Как-никак ему шестьдесят девять лет… давно пора пройти и через такой опыт — побыть прекрасным принцем.

Но тут Булару показалось, что он сходит с ума: дверь приоткрылась, пропустив в комнату молодую лань с белыми пятнышками на боках.

Да, именно лань.

Лань.

Комиссар поочередно оглядел свой бокал и лань, потом опять бокал и снова лань.

— Булар, душа моя, ты, видно, переутомился, — сказал он.

И выплеснул содержимое бокала в огонь, отчего пламя вспыхнуло так сильно, что молодая лань испуганно отпрянула.

Лань.

Булар вскочил на ноги.

Лань направилась к комиссару.

— Кыш, кыш, кыш! — сказал он, отмахиваясь от нее.

Лани явно понравилась такая игра. Пробежавшись по комнате, она вернулась к своему новому другу.

— Кыш, кыш, кыш! — повторил Булар и тут обнаружил, что оставил зонтик и ботинки возле кресла.

Лань была в восторге, она даже приплясывала на месте.

— Кыш, кыш!

И тут она одним махом перепрыгнула через широкий стол, ловко обогнула кожаную банкетку и кинулась на комиссара.

Когда Этель вошла в малую охотничью гостиную, она увидела весьма необычную картину.

Комиссар стоял в одних носках на комоде, с канделябром в руке. А лань влюбленно взирала на него снизу, хлопая пушистыми ресницами.

— Мадемуазель, можно попросить вас передать мне зонтик?

Этель щелкнула пальцами, и лань, понурившись, неохотно поплелась к двери.

— Прошу простить, комиссар. Это наша Лилли, — сказала Этель, протягивая Булару его зонтик и ботинки.

Булар не спустился с комода, пока не завязал шнурки; при этом он искоса поглядывал на дверь: достаточно ли плотно Этель прикрыла ее за Лилли?

— Она… Она живет у вас?

— О нет. Она живет в лесу, но приходит сюда, и стоит ей увидеть приоткрытую дверь или окно, как она пробирается в дом.

Комиссар был поражен. В Париже даже голуби, и те никогда не приближались к его окнам.

— Я кормила Лилли из рожка весь первый год ее жизни, — продолжала Этель со своим чуть заметным, мягким акцентом. — Вот она и стала такой… привязчивой.

Этель все время говорила с короткими паузами, как будто ей требовалось время, чтобы подыскать нужное французское слово.

Да, правду сказать, комиссару никогда не приходилось выкармливать из рожка голубей. Может, поэтому они и не наведывались к нему в гости.

Когда он ступил на паркет и вновь завладел своим зонтиком, ему понадобилось всего несколько мгновений, чтобы вернуть себе прежнюю осанку Огюста Булара, грозного комиссара полиции города Парижа, распутывавшего самые сложные преступления с самого начала века.

— Но я думаю, что вы приехали повидаться со мной не только из любви к животным, — сказала Этель.

— Нет, не только, мадемуазель. Не только.

Не прошло и двух дней — тех дней, которые последовали за событиями перед собором Парижской богоматери, — как Булар понял, что в Париже он ничего не «нароет» на этого Ванго Романо. Честно говоря, ему никогда еще не приходилось сталкиваться с таким случаем: парень прожил целых четыре года в семинарии, в этом закрытом сообществе, среди десятков других послушников, пользовался их уважением, а то и восхищением, но никто из них ничего не знал о нем. Абсолютно ничего.