Томас с удивлением уставился на меня, полностью утратив интерес к совершенно лишенным смысла спортивным новостям. С репортерами в этой передаче что-то не в порядке. Они тоже находятся где-то между «Икеа» и «Сетесдален».

Беата приготовила чай на кухне и принесла его в зеленых керамических чашках. После Спортивного ревю начался концерт камерной музыки. Четверо пингвинов, каждый со своей стиральной доской.

Мы сидели и разговаривали. Томас листал журнал, время от времени пронизывая нас пристальным взглядом, как будто он не верил собственным глазам. Да и я сам с трудом верил собственным.

— Я опят пошла работать, Варг, — сообщила Беата.

— Куда же? — вежливо улыбнулся я.

— Туда, куда я собиралась пойти в тот раз…

Значит, в… наше прошлое.

Внезапно вернулось то время — где-то на границе 50-х и 70-х, как будто показывали фильм задом наперед. Кадры из времен работы в Комитете по защите детства. Когда по делам ты ночью должен был часами торчать на темных дождливых улицах, а та, на которой ты был женат, лежала в одиночестве без сна дома и думала, что ты нашел другую.

И еще раньше — Ставангер, школа социальных работников, где мы познакомились друг с другом, сидя на жестких деревянных скамьях, склонившись над книгами. Выходные дни, солнечные и дождливые; неистовые, полные темной страсти ночи с привкусом красного вина на губах, догоравшие свечи, заткнутые газетами щели в стенах и хозяйки квартир с ушами, настроенными на волны скандалов…

С ужасающей скоростью ты отмотал пленку назад, и можешь наслаждаться счастливыми годами, переживать заново трудные годы, годы озлобления и непримиримости.

И вот, наконец, мы сидим в гостиной во второй половине 80-х и уже прошло полжизни. Моя чашка пуста. Томас все поглядывает и поглядывает на нас. Беата рассказывает. Мне пора домой. Но я продолжаю сидеть.

— Значит, ты тоже начала работать в Комитете по защите детства?

Она смеется.

— Нет-нет. Со взрослыми. По-моему, мне это больше подходит.

Томас потягивается, смотрит на нас с удивлением и говорит:

— Я пойду спать.

Он явно ждет, что я тоже пойду. Но я не ухожу. Сердце болтается у меня где-то между ног.

Он уходит. Она предлагает мне еще чая. Я отказываюсь, или все-таки согласиться?

Она слабо улыбается и уходит на кухню. Она бесконечно спокойна, что особенно заметно по сравнению с тем осенним штормом, что бушует во мне. Мы как две акварели, выставленные друг рядом с другом: она — спокойное горное озеро, я — риф в бушующем море.

Уже почти полночь. Я думаю о предстоящем тяжелом дне. Она приносит чай и присаживается на ручку моего кресла. Чашка наполнена наполовину, как будто она хочет, чтобы я побыстрее выпил чай.

Я смотрю на нее, и она улыбается одной из тех загадочных улыбок, что всегда бывают у женщин, когда они знают наперед, что произойдет.

Прежде чем мы направляемся в спальню, я снимаю ботинки. Простыни холодные, и мы быстро стаскиваем с себя одежду, как гимназисты во время устроенной дома в отсутствие родителей вечеринки.

Даже после двенадцатилетней разлуки наши тела не забыли друг друга. Просто мы стали чуть другими, чуть более мягкими или жесткими в некоторых местах. Но совсем чуть-чуть. Ее родной диалект слышится все сильнее, когда она шепчет ласковые слова, раскрывшись навстречу и запустив мне в волосы пальцы.

В два часа она провожает меня до дверей.

Она говорит:

— Не спрашивай меня ни о чем… Я не знаю, что со мной произошло. Мне просто так захотелось…

Я пытаюсь найти ответ в ее глазах, но мне это не удается. Я провожу рукой по лицу, слабо улыбаюсь и спускаюсь по дорожке из гравия к машине.

Я оборачиваюсь на дом. Она уже ушла. Я осторожно завожу машину и медленно еду домой, как будто пьян. Но никто не останавливает меня для контроля. Никто не просит меня дунуть в трубку или пройти по проведенной на асфальте прямой черте. Никто даже не хочет взглянуть на мои водительские права.

Вероятно, это не имеет никакого особого значения. Просто случайная реприза, эпизод из фильма, который ты смотришь в темном кинотеатре, где никто не интересуется, кто ты и откуда. И никто не говорит, чем закончится фильм. Ты можешь только гадать. А когда ты угадал, тебе остается просто уйти.

Следующее утро было началом дня вопросов, на которые у меня не находилось ответов. Я позавтракал в одиночестве, как, впрочем, почти всегда за последние двенадцать лет. Но тем не менее я не был одинок в то утро. По другую сторону стола сидело прекрасное привидение с растрепанными волосами и пятнышком яичного желтка на верхней губе, в халате, по-домашнему распахнутому на груди.

Я поставил вариться яйцо и отправился за газетами. Субботнее происшествие в Аквариуме, как и предполагалось, заняло первую страницу и три полных разворота газеты. Наплыв туристов в воскресенье в Аквариум был большим, чем в самые посещаемые дни летом. Полиции стоило бы задуматься, не внести ли в список подозреваемых под номером один и управляющего.

В газете я вычитал и часть ответов на вопросы, которые задавал себе еще в пятницу. Хенрик Бернер действительно имел отношение к семье Бернеров со Стурхаугена. Отцом оказался Иоахим Бернер, генеральный директор фирмы «Финансового акционерного общества Бернера». Брат же Хенрика, Карл Бернер, владел одним из новых городских отелей с баром и рестораном, дискотекой на первом этаже и комнатами на любой вкус и для любого случая.

Раздался звон часов, возвещавший, что яйцо готово, и я поспешил сунуть его под холодную воду. Затем продолжил чтение.

Хенрик Бернер описывался как слабохарактерный избалованный сын богатых родителей, который большую часть последних десяти лет провел среди наркоманов Бергена.

Я взглянул на имя журналиста. Оказывается, мой старый добрый знакомый Пауль Финкель все еще держит в руках гусиное перо, если, конечно, не изменил ему с клавиатурой какого-нибудь компьютера. Во всяком случае, теперь мне было к кому обратиться, если вдруг понадобится более полная информация.

Однако прежде всего мне надо было подумать об Александре Латоре. Даже ночное романтическое приключение не заставило меня забыть эпизод у Ратуши. Я все еще хотел узнать, кто сидел в том темном «форде», который по иронии судьбы носил символическое имя скорпиона.

Но прежде всего мне нужно было съесть яйцо. Это было все равно что найти на сухом глинистом дне реки золотую жилу. Я отправился навстречу событиям дня с новыми силами.

Отдел по работе с иностранными студентами университета по-прежнему располагался в старинном белом патрицианском доме секретариата на Мусепласс — как раз посередине между Богом и Дарвином: между церковью святого Иоанна и Зоологическим музеем.

Старший консультант Атле Я. Петтерсен с плохо скрываемым неудовольствием провел меня к своему столу и указал на стул, на котором только студент из Индии с многолетним опытом сидения на гвоздях мог почувствовать себя удобно.

Мне так никогда и не удалось узнать, что, собственно, означает буква Я в его имени. Судя по выражению лица, это вполне могла быть Язва. Тонкие светлые волосы у Атле Я. Петтерсена были небрежно зачесаны назад. Похоже было, что он много лет провел в читальных залах библиотеки, скрючившись над книгами, но не получил от этого ничего, кроме геморроя.

Откровенный взгляд Петтерсена сказал мне, что я вряд ли высоко стою в его глазах. «Частный сыщик», — прочел он на моей визитной карточке таким тоном, как будто произносил что-то неприличное, и тут же отодвинул подальше от меня стопку анкет, как будто боялся, что я могу заразить их чем-нибудь или вдруг сам прочту их без его письменного разрешения в трех экземплярах.

— К сожалению, мы не имеем права на разглашение информации.

— К сожалению? По-моему, к счастью.

Он сжал губы и засопел.

— Да я и вовсе не собирался просить о какой бы то ни было информации. Просто дайте мне его адрес.

— Латора? — Он тут же открыл папку с личным делом, хотя и не имел права на разглашение подобной информации.