— Во всяком случае, Мюус, я не совал труп в бассейн! Я просто был здесь. Кто-то… — Я кивнул в сторону пустого бассейна. — Кто-то позвонил мне — вчера вечером — и попросил встретиться с ним здесь. Он ничего не захотел сообщить мне заранее.

— Кто-то? — язвительно переспросил Мюус. — И ты тут же прискакал на встречу, хотя он ничего и не захотел сообщить тебе? И тут же нашел труп? Милый Веум, спец по трупам? Пошел ты к черту, Веум! К черту!

— С этим набором ругательств тебе бы подошло работать выпускающим редактором в центральной газете, — пробормотал я. — Его звали Хенрик, как он сказал. Хенрик Бернер.

— Это мы знаем, у него был с собой паспорт. И билет в Аквариум. Что еще ты хотел бы услышать? — Он зло уставился на меня.

Мы стояли и смотрели друг на друга.

— Ты никогда, конечно, не видел этого Бернера? — Мюус откашлялся.

— Буквально одну минуту.

— Буквально одну минуту? Что ты имеешь в виду?

— Я рассказал тебе о парне в сгоревшем доме. Том, что, казалось, видел призрак собственной смерти. Который лежал на руках у Сирен Сэвог. Это был он.

— Так это был он? — Мюус уже не скрывал своего сарказма. — На руках у Сирен Сэвог? — Затем последовал новый взрыв. — И ты оказался здесь совершенно случайно? Он ничего не захотел сообщить тебе заранее?

— Я понятия не имел, как его зовут! Я увидел его только здесь.

— О’кей, о’кей. Что еще ты можешь сообщить? Ты пришел сюда в назначенное время — и что дальше?

— Здесь не было ни одного человека. Я прошел в подвальный этаж. Слышал шаги.

— Шаги?

— Наверняка, его собственное эхо, — внезапно заявил Педер Исаксен.

Мюус и я уставились на него, как будто только сейчас обнаружили, что он здесь.

— А почему, черт возьми, ты все еще стоишь здесь? — отреагировал Мюус. — Пойди займись чем-нибудь полезным.

— Я не смог бы сказать лучше, — заметил я.

— И ты заткнись, — тут же обернулся ко мне Мюус.

— Я не произнес ни слова.

Педер Исаксен с нежностью и теплотой посмотрел на нас обоих, сделал маленькое балетное па коленками и затанцевал к своим коллегам. Прекрасный сольный танец, который мог бы произвести настоящий фурор на рождественском балу в младшей группе детского сада.

Данкерт Мюус ткнул своим знаменитым указательным пальцем мне в грудь, точно в то место, где все еще осталась вмятина десятилетней давности от прошлого раза. Злые языки утверждали, что этот палец был самым веским аргументом при добывании свидетельских показаний. Он пробуравливал мне грудь и так близко придвинулся ко мне, что я тут же почувствовал запах старого сыра и всех остальных столь же приятных компонентов его завтрака.

— Веум, я был занят расследованием поджога и покушения, корни которого уходили в среду наркоманов. Теперь я расследую убийство. Я хочу, чтобы ты держался от этих дел как можно дальше. Понял? С сегодняшнего дня я запрещаю — повторяю: запрещаю — тебе заниматься поисками фрёкен Сэвог где бы то ни было в пределах нашей Солнечной системы. Ясно?

— Может, тогда в галактике?

— Ясно? — повторил он, еще сильнее надавив мне на грудь.

— А что, если она сама придет ко мне?

— Я прибью тебя, Веум. Изувечу.

— Ты знаешь, что пишут в газетах о таких вещах, Мюус?

Этот исторический эпизод был прерван подошедшим к нам мужчиной крепкого телосложения с зачесанными назад тронутыми сединой волосами, робкой улыбкой на губах и тихим голосом. Похоже, он собирался показать нам последнее поступление в Аквариум. Роалд Серенсен, управляющий. Он спросил, чем может быть полезен и добавил:

— Это самое ужасное, что случалось со времен…

— Со времен визита Хрущева? — перебил его Мюус. — Окажите мне такую любезность и выведите этого господина. Он сделал все, что мог. Все. — Он посмотрел на меня и добавил: — Отдохни, Веум! Отдохни!

Затем повернулся ко мне спиной и слепо устремился прочь, пока не натолкнулся на полицейского, на котором он мог сорвать зло.

Управляющий проводил меня до ворот.

И он, и кассирша явно жалели, что вообще увидели меня.

Я мог понять их.

Единственный раз в жизни я последовал совету Мюуса. Я решил отдохнуть.

Усаживаясь в машину, я никак не мог поверить, что приехал сюда сегодня утром, а не полвека тому назад.

Я спустился в город с Нурднесбаккена, проехав квартал, чудом уцелевший во время бомбежек в войну, переживший не только взрыв 1944 года, но и послевоенную экспроприацию. Один-единственный дом здесь сгорел во время пожара в 70-е годы. Остальные же стояли, как и прежде, только еще более заброшенные.

Я проехал по улицам Страндгатан и К. Сюнда на Рыбную площадь. Это могло быть совершенно обычное субботнее утро. Если бы не две вещи. Сияло солнце. И только что умер человек.

Рыбные торговцы, щурясь на солнце, уже выстроились на площади. Молодые родители с детьми важно шли мимо. Вокруг, как в заколдованном танце, кружила влюбленная пара. Около парапета у края причала компания молодых людей лет пятидесяти ела креветки и делала вид, что им всего пятнадцать. Красавицы на любой вкус — от семнадцати до семидесяти — проплывали мимо, наслаждаясь солнцем и возбуждая внимание у представителей своего поколения.

По идее, застряв в пробке, я должен был бы сейчас очуметь от счастья, которое я всегда испытываю при виде весеннего солнца в ноябре. Мне надо было бы распахнуть дверь машины, сделать на крыше впереди стоящего автомобиля сальто-мортале, сорвать дворники с лобового стекла остановившейся рядом машины и запеть дуэтом с первым попавшимся голубем. Но ведь умер человек. Человек, с которым я договорился встретиться. Так что в сердце у меня бушевала гроза, а на лбу собирались морщинки.

Я свернул наверх к Хеддену. Рядом со стадионом «Мюлебанен» мне удалось найти свободное место между двумя машинами и припарковаться. С футбольного поля раздавались радостные крики, звуки удара по мячу и топот бегущих ног.

Собственно, ноябрь — самое неподходящее время года для игры в футбол. Все финальные игры уже сыграны, все серии матчей закончены. Только возрастные группы продолжали свою вечную борьбу и были сами для себя звездами английской лиги. «Мяч! Мяч!» — кричали они и занимали самые безнадежные позиции. И если уж кому-нибудь из них удавалось завладеть мячом под носом у нападающего, то он тут же с энтузиазмом попавшего на мировой чемпионат выделывал такие па, что заставили бы Марэдонну умереть от стыда, но вызывали восторженные вопли у завистливых игроков своей команды.

— Отлично! Прекрасно сделано, Пидди! — орали они.

В сине-красных формах все выглядели как близнецы. Я шел вдоль высокой ограды, отделяющей стадион от дороги, и пытался отыскать Томаса. Недавно ему исполнилось пятнадцать. Он был как раз в том возрасте, когда руки слишком длинны, ноги мешают друг другу, а сердце при беге бьется у тебя в руках.

Но я никак не мог его найти.

Не играл же он в другой команде, зеленых?

Нет.

Наконец я увидел его. Он сидел «на скамье» — на нижней скамейке дальней северной трибуны, вместе с двумя мальчиками и мужчиной, по всей видимости тренером. Он что-то сказал Томасу, и тот кивнул. Тренер выкрикнул чье-то имя. Один из игроков споткнулся и ушел с поля. Томас занял его место. Он хотел выйти на поле неторопливым размеренным шагом, но ноги заплелись, как всегда, и мальчику пришлось приложить максимум усилий, чтобы не упасть.

Я остался за оградой под деревом, чтобы не смущать его.

Игра продолжалась. Томас бежал к мячу. Но его противник оказался проворнее, и мяч полетел в противоположную сторону. Томас полетел за мячом. Этой осенью он был коротко пострижен, и волосы его заметно потемнели. Он уже становился взрослым, вырастая из светлого времени детства, которое его родители умудрились сделать для него таким трудным. Он уже выносился на просторы жизни. Стригунок в табуне ему подобных. Через несколько лет я сам, Беата и ее новый муж потеряем свое влияние на него. Он будет жить своей собственной жизнью, найдет себе кобылку и, может, захочет жить в зеленых лесах или высоко в горах.