Кристер Хаммарстрем не ответил на наши приветствия. Кажется, он даже не обратил на них внимания. Поколебавшись с секунду, он вяло поплелся в угол и опустился там на стул рядом с переодетым в штатское полицейским. Может, он хотел сесть как можно дальше от нас? Или следовал данным ему инструкциям?

Барбру была верна себе. Ее пепельные волосы жидкими прядями свисали по лбу, а самой заметной деталью ее, как обычно, абсолютно бессюжетного и по-осеннему унылого лица были плохо закамуфлированные пудрой прыщи. Барбру смущенно улыбнулась нам от двери, пробормотала что-то себе под нос — что, мы так и не расслышали — и прямиком направилась к Стеллану Линдену. Оба они расположились на стульях напротив меня и, немного пошептавшись, умолкли. Барбру нервно озиралась и все время натягивала на колени свою вечную серую юбку.

Комиссара все не было. Не было и Министра.

Тем временем сумерки сгустились. Мы сидели и ждали. Иногда ворчал Хюго Маттсон, на него шикали, и все снова умолкали. Никто не знал, что готовит нам будущее, но все мы ожидали момента истины.

Истина! Что есть истина? Разрядка нервного напряжения? Освобождение от страха? Ясность? Справедливый расчет с прошлым? Или истина — отвращение, ужас, трагедия? Так или иначе, но маска с лица убийцы спадет. И чье лицо мы увидим — увидим таким, каково оно в действительности? Лицо соседа, друга, супруга? Так или иначе этот вечер должен был отметить каждого и затронуть всех.

И для одного-единственного из нас истина будет концом — концом всего, что делает жизнь привлекательной, стоящей того, чтобы жить, — положения в обществе, свободы, любви.

Я обвел взглядом присутствующих. В глаза бросились руки: снующие, сильные, практичные руки, которые не могли долго оставаться без дела…

Сигне по-прежнему сидела одна на диване и вязала яростно и безостановочно, словно хотела закончить вязание уже этим вечером. Мышцы на ее лице расслабились, само лицо было спокойным. Иногда губы шевелились, она словно разговаривала сама с собой. Но, наверное, она просто считала петли…

Магнус, сидевший рядом со мной, — кстати, почему он не сел рядом с женой? — сгибал листочек бумаги вдвое, вчетверо… потом снова разгибал ее. Бумага долго не выдержит, подумал я, она распадется на сгибах. Глаза Магнуса мигали из-под очков, словно он плохо видел бумагу и сгибы на ней. Меня вдруг поразило, насколько же старше жены он выглядел! Он казался очень усталым…

Напротив меня, сидя спиной к окну, Барбру Бюлинд все натягивала и натягивала на колени юбку. На лице у нее еще витал след вымученной улыбки, которой она приветствовала нас, входя в гостиную, а ее взгляд неотрывно следил за работой теребивших серую материю собственных рук. Я вдруг подумал: «Она боится поднять взгляд, считает, что все мы пристально разглядываем ее и вспоминаем ее нервный срыв, ее неприкрытый страх, насмехаемся над ней и считаем, что так себя приличные люди не ведут. Во всяком случае, так не ведут себя учительницы».

Человек, сидящий рядом с ней, занялся своими усами. Они свисали вниз. Они и должны были свисать вниз — это были висячие усы, но сейчас он завивал их наверх. Человек ерзал на сиденье.

Несколько на отшибе у камина полулежал в цветастом кресле Хюго Маттсон. С кресла упал на пол и лежал рядом с брошенным здесь же коричневым пакетом маленький плюшевый мишка. Хюго Маттсон не нервничал, он злился и барабанил костяшками пальцев по ручке кресла.

Повернув голову еще левее, так что заболела шея, я взглянул на Кристера Хаммарстрема — на тень, сгорбившуюся в углу. Белая повязка, поддерживающая его руку на груди, сияла в полутьме знаком предупреждения об опасности.

Руки — целенаправленно снующие, неутомимые руки…

Мысли — перескакивающие с одного на другое, рассеянные и неуклонно возвращавшиеся к одному и тому же:

…Это он, я подозревал его все время…

…Нет, этого не может быть, не должно быть…

…Почему тем вечером его не было дома?..

…Пришел ли он к окончательному выводу? И к какому именно. Кажется, я не оставил никаких следов. В любом случае, у него нет доказательств. Я буду отпираться, буду отрицать все. Я справлюсь со всем — с этим тоже. У меня должно получиться, не может не получиться. А вдруг он сказал? Боже мой, как мог я промахнуться! Лодка почти не качалась…

В этот момент прибыл полицейский комиссар.

Он немного пошептался со своими сотрудниками и включил верхнее освещение.

— Весьма сожалею, что заставил вас ждать. Но я не задержу вас долго. После того, как я произведу арест, все пойдут домой. И моя миссия здесь будет завершена. Успешно завершена, осмелюсь вам доложить.

Он стоял на фоне камина, сунув руки в карманы. По правде сказать, вид у него был не слишком уверенный.

— Дело оказалось на редкость трудным и запутанным. Убийца — чрезвычайно изворотливый и абсолютно бессовестный негодяй. К тому же ему все время везло. Постараюсь быть кратким.

В ходе следствия выявились четыре главные проблемы или вопроса. Найти на них точный и однозначный ответ было равносильно тому, чтобы сплести прочную сеть, не попасть в которую преступник не мог. Как очень скоро выяснилось, все вы, за исключением одного-единственного лица, могли убить фру Юлленстедт, если бы были способны на убийство и если бы убить ее захотели. Значит, я должен был докопаться, у кого могли быть реальные к убийству мотивы? Фрекен Бюлинд получала в наследство большую часть состояния Беаты, семье губернатора Беата оставляла по завещанию полмиллиона крон, профессор Хаммарстрем получал от нее на добрую память ценную картину. Поскольку господин Линден собирался… прошу прощения, собирается предложить свою руку фрёкен Бюлинд, его тоже можно отнести к кругу заинтересованных лиц. Мое расследование показало, однако, что только одно, максимум два лица нуждались в деньгах так остро, что это могло толкнуть их на крайность — иными словами, на убийство.

Второй, представляющийся мне чрезвычайно важным вопрос формулируется следующим образом: «Кто мог выстрелить с берега в профессора Хаммарстрема?» Поначалу кажется, когда его лодка приблизилась, выстрелить в него мог любой. После некоторого размышления приходишь к выводу, что это мог сделать только один участник соревнования, а именно тот, чье место на линии огня было крайним справа, — иными словами, это был ближайший к профессору и его лодке человек. Для всех остальных риск был слишком велик, и даже самый отчаянный сорвиголова вряд ли пошел бы на него. Целившийся в профессора стрелял почти параллельно линии, на которой находились стрелки. Крайне невероятно, чтобы кто-нибудь из них не заметил бы человека, целившегося под столь нелепым углом, не услышал бы визга пули, промчавшейся буквально под носом. Крайний же справа на линии огня мог стрелять в профессора беспрепятственно и незаметно для всех остальных. Но убийце следовало опасаться еще и другого. Позади стрелков находились двое — фру Идберг и адъюнкт Перссон, наблюдавшие за ходом соревнований. Этих свидетелей следовало обезвредить, их нужно было каким-то образом ослепить. Убийца решил эту проблему с гениальной простотой. Он дал им по биноклю. Находясь на стрельбище с подобным биноклем, в девяноста случаях из ста пользуешься им, чтобы рассматривать далеко расположенные цели стрельбы, а не стрелков вблизи. Мы знаем, что убийца рассчитал правильно. И фру Идберг, и адъюнкт Перссон все время глядели в бинокль на залив, следя за бутылками и за лодкой. Мы все хорошо знаем, кто был на огневой линии крайним справа и кто дал свидетелям бинокли.

Проблема номер три. Как смог убийца миновать полицейское оцепление после того, как он выстрелил во фру Идберг? Этот вопрос доставил мне немало неприятных минут, хотя решение, когда оно было найдено, оказалось, как и всегда в таких случаях, одновременно простым и очевидным. Убийца не проникал через оцепление. В момент выстрела он находился за ним. Он живет так близко к вилле Евы Идберг, что успел вернуться домой до того, как полиции удалось организовать правильные поиски стрелявшего.