Причиной этого приговора была вспышка педикулеза в Восьмом лагере. Вши кормились заключенными с момента их прибытия в лагеря, так что точно неизвестно, почему японцы и корейцы выбрали для дезинфекции именно тот момент. Вероятно, подполковник ВВС Дэвис или кто-то другой из военнопленных в высоком звании намекнул японцам, что формальная попытка улучшить условия жизни военнопленных на строительстве железной дороги сможет смягчить первый инстинктивный порыв любого победителя – перебить охрану в отместку за совершенные ими злодеяния.

Итак, пленным сбрили волосы и брови, а койки и большую часть тряпья сожгли. Потом пришел дополнительный приказ, незамедлительное исполнение которого ложилось на охранников: «Расстрелять проклятую собаку».

Наконец-то желание убить Джуди получило официальное оправдание: надо провести дезинфекцию лагеря, поэтому, во имя чистоты, собаку надо убить. И черт с ним, ее официальным статусом военнопленной.

Но найти Джуди охранники не смогли.

В своем рвении исполнить приказ охранники совершили тактическую ошибку. Вместо того чтобы просто прийти к Джуди и расстрелять ее, охранники сначала стали издеваться над Фрэнком и рассказывать ему о неминуемой гибели его любимой собаки. Это дало Фрэнку время приказать Джуди исчезнуть, и та со всех ног бросилась в заросли.

Джуди не появлялась три дня. В первый день охранники были слишком заняты выполнением предписания по дезинфекции, чтобы искать беглянку, но на второй день они начали охоту всерьез. Несколько охранников объединились и начали прочесывать местность в поисках Джуди. Группы вооруженных винтовками людей ходили по обеим сторонам железнодорожной линии и охотились на собаку. Пленные в беспокойстве ожидали результатов этой охоты. Фрэнк едва мог поверить в то, что под самый конец войны лишится сердечного друга – и только потому, что, как он сам говорил, японцы запоздало «обнаружили свою человечность».

Снова и снова звучали выстрелы, и Фрэнк задерживал дыхание, ожидая вопля боли. Но этот вопль так и не раздался. Возможно, охранники стреляли не в Джуди, а по дичи для ужина или по теням. В конце второго дня из джунглей со скоростью спринтера выбежал охранник, промчался мимо группы пленных и, размахивая руками, стал носиться вокруг поезда. На бегу он кричал: «Тора![15]»

Вскоре появились и остальные охранники. Охота на собаку явно не задалась. А оставаться в джунглях для того, чтобы быть съеденными тиграми, определенно не стоило. Но и в ту ночь Джуди не появилась в лагере, и Фрэнка по-прежнему глодала тревога. Он был уверен, что видел своего лучшего друга в последний раз. У Фрэнка (и у всех, кто его знал) не было сомнений в том, что за смертью Джуди вскоре последует и его собственная.

А на следующее утро Фрэнк услышал лай.

Лай приближался. Становился все громче. Фрэнк и другие пленные выбежали из барака и увидели Джуди, стоявшую в центре расчищенного участка. Собака весело лаяла и носилась кругами. Обычно Джуди оставалась молчаливой до тех пор, пока ей не начинал угрожать японский солдат или она не замечала опасность, поэтому видеть и слышать ее лай в лагере было крайне удивительно. И хотя Фрэнк невероятно обрадовался встрече с Джуди, другие пленные тоже громко выразили свое облегчение.

Им понадобилось еще какое-то время для того, чтобы понять: их охранники исчезли.

Нигде не было видно людей в военной форме и с винтовками. Солнце стояло высоко, но никакого сигнала побудки утром не прозвучало. Не было и криков «Кура» («Все на работу!»), раздававшихся каждое утро в течение последних несколько лет. Пленные проспали все утро и были разбужены Джуди. Позднее Фрэнк отметил, что охранники «собрались в зоне, окруженной колючей проволокой» в надежде на то, что военнопленные пощадят их[3].

Высокий, истощенный австралиец сказал: «Туда!» и прошаркал по направлению к усиливавшемуся шуму со всем достоинством, на какое был способен, учитывая то, что он ходил почти нагим. Счастливая Джуди возглавляла шествие и громко лаяла. С другой стороны участка леса отчетливо слышался звук работавшего двигателя. Через несколько мгновений на расчищенном участке появились два человека в военной форме и в отличительных красных беретах воздушно-десантного полка британских ВВС.

Было 15 августа 1945 года. Великий день пришел: война закончилась. Пленные и собака наконец-то оказались на свободе. Из-за больших расстояний между лагерями военнопленные, находившиеся за пределами Восьмого лагеря, узнавали о своем освобождении по-другому и в другое время. Дальше по линии железная дорога была наконец соединена. Люди, работавшие в Двенадцатом лагере у Моэаро, встретились с рабочими, прокладывавшими путь к югу от Одиннадцатого лагеря. Примерно в 11.30 знойного безоблачного утра был забит «золотой костыль». В ознаменование этого события провели небольшую сдержанную церемонию. Крики «Банзай Ниппон!» не смогли убедить кого-либо из присутствовавших в том, что этот день принадлежал Японии. Церемония продлилась не более получаса.

Невероятно, но пленные в том районе ждали, когда им официально объявят об освобождении, более недели. Выздоровевший к тому времени Даффи был одним из ожидавших. Когда он сел на поезд, шедший в Пакан-Барое, его ошеломил масштаб задачи, выполненной военнопленными, несмотря на страшную цену, которую пришлось заплатить за этот успех.

В дневнике Даффи написал: «Если б вам довелось увидеть некоторые вырубки, некоторые овраги, некоторые мосты, просеки в густых джунглях, вам было бы очень трудно поверить в то, что такой фантастический проект можно выполнить исключительно за счет физической силы людей. Людей, которые работали босыми. Без грузовиков, тракторов, бульдозеров или механических лопат, тягачей или бензопил, одними только лопатами, носилками (мотыгами или мачете) и корзинами».

В гордости Даффи чувствовалась горечь, да и нормально эксплуатировать эту железную дорогу можно было едва ли. Качество работ оказалось низким – как вследствие умышленных диверсий, так и вследствие крайнего истощения рабочих. Поезда часто сходили с рельсов. Колея пролегала по крутым склонам, которые просто не могли одолеть используемые на линии маломощные паровозы. Японцы, по-видимому, не знали о сроках эксплуатации древесины каучуковых деревьев (или их не беспокоили такие подробности). Она сгнивала в течение нескольких месяцев. Первые мосты и дамбы, построенные поблизости от Пакан-Барое, к концу войны пришли в негодность. Когда военнопленных перевозили из дальних точек во Второй лагерь, им приходилось выходить из составов и смотреть, как поезда медленно проползают по рискованным участкам дороги.

Главным местом пребывания британцев на железной дороге оставался Третий лагерь. Старший по званию офицер этого лагеря, капитан Армстронг, и его переводчик Рэй Смит[4] получили намеки на близкий мир из самого невероятного источника – от громадного корейского охранника по кличке Кинг-Конг. Кинг-Конг завел военнопленных в тень и прошептал: «Хева нарумасита» («Настал мир»). Когда британцы недоверчиво хмыкнули, Кинг-Конг добавил: «Ни но Бакудон Нихон» («На Японию сбросили две очень большие бомбы»). Охранник попытался получить от Армстронга и Смита заверения в том, что после освобождения пленных с ним не обойдутся жестоко, а потом исчез в зарослях. Смит, который не мог ни спать, ни осознать важность события, разбудил своего храпевшего соседа по бараку и сообщил ему новость. Этот человек, известный как Джинджер (Рыжий), ответил: «Ты что, с дерева свалился? Не сходи с ума. Давай лучше вздремнем». Но, к изумлению Джинджера, новость оказалась правдой.

Во Втором лагере вид японцев, сжигавших бумаги и отменявших дневные работы, послужил для пленных предупреждением о том, что назревает что-то крупное. Порции риса увеличили и начали распределять посылки Красного Креста. Людей собрали на концерт путешествовавшего японского военного оркестра. Поначалу какое-то время оркестр играл какие-то народные мелодии (их никто не узнал). Затем, с поразившей охранников неожиданностью, последовала самая знакомая мелодия: