Иногда случались и перерывы, поскольку люди умышленно срывали работы. Мелкий саботаж позволял пленным хоть как-то сопротивляться поработителям. Движки глушили с помощью мякоти бананов. Костыли умышленно забивали в мягкий грунт, чтобы на этих участках паровозы опрокидывались в заросли. А еще костыли загоняли в шпалы слишком энергично, настолько сильно, что они ломались, или недостаточно сильно, и тогда костыли тоже ломались. От многих костылей оставались одни шляпки, но и такие забивали в землю, чтобы создать видимость того, что рельсы соединены со шпалами должным образом. Но когда вагон наезжал на такое соединение, оно разваливалось.
Фрэнк сообщил о своих личных диверсиях в официальном отчете, который он заполнил после освобождения: он обеспечил «уничтожение запасов горючего, приоткрывая затычки на бочках с горючим и устанавливая бочки вверх дном» и «пряча запасные части к машинам»[6].
Фрэнк снижал эффективность работы японских машин, «добавляя песок и суматранский коричневый сахар в авиационное и транспортное горючее и смазку».
Фрэнк препятствовал и строительству железной дороги: он вбивал костыли в шпалы между слоями древесины, в результате чего шпалы трескались под тяжестью поездов, а иногда это вызывало сход поездов с рельс. А еще Фрэнк «делал шпалы из гнилого дерева».
Иногда попытки диверсий были намного более смелыми. В одном памятном случае совершенно безумный, но неукротимый австралиец, которого звали Слинджер, несколько дней чинил паровоз, за что его расхваливали японцы, а пленные шепотом называли «предателем». Но когда корейский охранник развел пары, паровоз взорвался и охранник погиб при взрыве.
Независимо от снижения темпа работ, от пленных ожидали укладки двенадцати сотен метров пути в день, хотя многое зависело от характера местности, и задание часто оставалось невыполненным. Поскольку пленные резко слабели, норму снизили до двухсот-трехсот метров в день. Но даже укладка нескольких метров пути давалась ценой огромных усилий. Фицджеральд, валлиец родом из Кардиффа, которого японцы называли «Джаперином» из-за его усиков, похожих на усики Чарли Чаплина, запечатлел происходившее в коротких воспоминаниях о жизни в Пакан-Барое.
«По нашим лицам и телам градом катился пот, которым пропитывались повязки, и наши опаленные губы чувствовали только резкий вкус соли… Равняешься на колышек, поднимаешь молот, опускаешь его, промахиваешься, и молот со звоном бьет по рельсам. Через туман слышишь визжащий голос, и, когда поднимаешься после выпрямления колышка, получаешь удар кулаком, поленом, винтовкой или чем-нибудь еще. Тебя бьют по лицу, по самому уязвимому месту. Сознание застилает пелена мертвящей муки, а ты валишься с ног. Собираешься с силами, встаешь, и сквозь пелену откуда-то брезжит проблеск света: пытаешься объяснить, но одновременно снова слышишь визжащий голос и получаешь новый удар в лицо кулаком или чем-то еще с другой стороны и снова падаешь. Когда тебя сбивают с ног в третий раз и пинают башмаком в бок, в тебе загорается красный свет, необъяснимый красный свет, который становится все более интенсивным… Потом красный туман расступается, и понимаешь, что снова стоишь на ногах и что голос продолжает вопить. Но на этот раз один из пленных офицеров, видевших, что с тобой произошло, приходит на помощь, и инцидент исчерпан. Продолжай работать! Теперь уже осталось недолго! Скоро должны объявить перерыв на обед! Утри пот! Вытри его! Вытри пот! Вытри пот! Сотри все, что было!»
Пленные жили в примитивных конурках, давным-давно построенных для шахтеров. Электричества там не было; освещение давали самодельные лампы, с фитилем из скрученных тряпок, плавающих в наполненных кокосовым маслом жестянках. Кровли и стены были из пальмовых листьев, обернутых вокруг шестов. Узники спали на деревянных помостах шириной полметра, расставленных по всей длине внутренних помещений хижин на голой земле. Сорняки и травы беспрепятственно прорастали и в отверстия в платформах. «По ночам крысы бегали по нашим головам», – писал Робсон. Насекомые были повсюду: они залетали пленным в уши, ползали по ногам, сосали кровь людей, лежавших в постелях. В хижинах стояла вонь гниющей растительности. В недалеком болоте непрерывно квакали лягушки-быки.
В семь утра по токийскому времени британский горнист трубил побудку[7]. Это означало, что военнопленные вставали в половине пятого утра, до восхода солнца. Истощенным двенадцатью, тринадцатью и даже двадцатью часами изнурительного физического труда людям было нелегко заснуть в постелях, кишевших клопами. Муки голода заставляли их метаться и крутиться во время сна. Действительно, многие пленные боялись уснуть, чтобы призывающий на работу звук горна не прозвучал раньше. «Скоро, очень скоро наступит утро, и мы снова повторим прошедший день», – жаловался Робсон.
Те, кто не мог спать, всю ночь слушали звуки леса. «Можно было услышать рык тигров, общавшихся друг с другом во время охоты на кабанов», – рассказывал Робсон. Он и другой военнопленный, Руз Войси, вспоминали непрерывные крики обезьян в джунглях. «Они визгливо или хрипло вопили сутки напролет, но увидеть их было невозможно», – рассказывает Войси, у которого крики обезьян звучат в ушах и теперь, спустя семь десятилетий. Робсон говорил, что военнопленные называли обезьян «обезьянами-сиренами» из-за их воплей, напоминавших пленным «гудок эсминца». Наступал рассвет, вспоминал Фицджеральд, «и наше внимание привлекало другое существо, каждое утро воспроизводившее несколько первых тактов «Рапсодии в стиле блюз» Джорджа Гершвина». Одновременно появлялось то, что Фицджеральд называл «холодным туманом, напоминающим те, которые так не нравятся нам в Англии, но тогда мы тосковали по туманам». Вскоре люди снова начнут истекать потом.
Спать пленные ложились в той же одежде, в которой работали – в рваных шортах и, кому повезло, в изодранных рубашках или разваливавшихся носках. Военнопленный Гарри Бэджер вспоминал: «Большую часть пребывания в плену у меня была единственная рубашка, в которой я спал. В рабочих командах у нас вообще не было рубашек, а все, что было ниже пояса, мы закрывали простой тканью». Такие набедренные повязки назывались фундоси (или «Будь здоров, японец») по причинам, которые современному читателю не понять. Некоторые пленные, особенно из числа моряков британского ВМФ (вроде Сирла и Девани), хорошо управлялись с иглой и нитками и шили из всего, что можно было добыть. «Однажды мы обзавелись каким-то количеством брезента, который пошел на рубахи, – рассказывал Бэджер. – Единственная беда с этими рубахами заключалась в том, что в них всегда было очень жарко, за исключением холодных ночей». У Джорджа Даффи, одного из десятка американцев, находившихся на строительстве железной дороги, было четыре разных носка, куртка, которую он надевал каждый вечер к обеду, и две пары шортов. «Одна пара была латана-перелатана, совершенно истерта и уже не поддавались починке. Другая пара была просто залатанной, но вполне приличной», – так описывал свой гардероб Даффи. В дневнике Даффи просил Маунтбеттена поспешить и освободить его из плена. «Лорду Луи лучше начать двигаться – или большинство из нас будут ходить в юбках из травы, листьев или чего-нибудь еще». Что касается обуви, то у пленных был выбор: он могли ходить босыми или ковылять в «кломперсах», толстых деревянных башмаках с матерчатым верхом. Большинству голландцев эта обувь знакома. Но другим приходилось привыкать. «Эта обувь выручала, если человек умел ходить в ней, тогда как хождение босиком было сопряжено со многими испытаниями и страданиями», – вспоминал Фицджеральд, сообщивший также о том, что по строительной площадке рабочие часто ходили босиком до тех пор, пока солнце не раскаляло почву.
Постоянным фактом жизни пленных была тэнко, перекличка. Людей пересчитывали после побудки, до и после поездки на поезде на строительную площадку, при возвращении в хибары и перед отбоем. «Число раз, когда человека пересчитывали в течение его пребывания в плену, должно быть бесконечным», – заметил Фицджеральд. Охранники пересчитывали пленных, палками проводя черточки на грязи.
