Только без паники…

Прежде чем закладывать жмурика в холодильник, надо его замаскировать. Чтобы ничем не выделялся. А все благонадежные, респектабельные трупы имеют общую и крайне важную особенность: они прошли через процедуру вскрытия. Этот факт легко проверяется визуально: по наличию специального шва. Есть шов – было вскрытие. И никто не станет углубляться, что там внутри, лишь бы шов наличествовал. Это значит… то и значит.

Шурик втащил Кощея на разделочный стол. Встал справа от стола, поскольку был правшой. Занес над телом секционный нож – строго вертикально. В деталях вспомнил процесс, неоднократно виденный здесь же в исполнении патологоанатома. Воткнул лезвие в накачанную шею и повел нож вниз… Вскоре готов был длиннющий надрез, который врачи называют «от зобка до лобка», проходящий через грудь, живот и заканчивающийся над гениталиями.

В животе плескалась черная маслянистая кровь. Никаких исследований, ясное дело, Шурик проводить не собирался, но зашивать – прямо вот так – было нельзя. Вычерпывать ее пришлось поварешкой. Черпаком то бишь. Шурик, прослуживший в армии полгода и вытащенный Бассарыковым, к слову «черпак»[6] относился с ненавистью, оттого и говорил всегда «поварешка».

Первую порцию он вылил на кафель – и очухался. Что я делаю? Убегающее время закручивало и закручивало пружину – сверх ресурса. Не лопнула бы… Спокойно, сказал он себе, не пыли. Кровь – в ведро. Ведро – в канализацию…

Для скорости он сделал надрез на шее. Вылилось из Кощея около шести литров. Взяв наполнившуюся емкость, Шурик поспешил в туалет, постоял над унитазом… Нет, не смог, рука не поднялась.

Душа Закатова не заслужила настолько отвратительного конца.

Но куда в таком случае?

Он вышел через бокс в больничный двор. В центре был разбит крохотный скверик: посыпанная гравием площадка с садовыми скамейками и с кустами по периметру. Шелест кустов походил на шепот. Из окон, если кто и смотрел, ничего бы странного не увидел: ну пакостит санитар, какие-то помои выплескивает, дело житейское… Содержимое ведра он слил под одним из кустов. Черная жижа, пузырясь, ушла в черный грунт. Кто хоть раз сливал человеческую кровь на землю – никогда не забудет.

Шурик помнил этот момент всю жизнь.

Дальнейшее, как говорится, дело техники. Разрез на Кощее он зашил крупными нитками, скорее даже зашнуровал – как ботинки. Шов после экспертизы был сымитирован идеально. Быстро состряпал бирку, написав номер истории болезни (чтоб не выпадал из текущих номеров); написал фамилию – «Иванов». Привязал клеенчатый лоскут к ноге Кощея и перетащил наконец своего товарища в холодильник, устроив его подальше от входа. Сразу не найдут, а потом – придумаем.

Вымыл помещение.

Спортивную сумку Кощея он выбросил в помойный бак во дворе напротив больницы, предварительно изъяв вещи, принадлежавшие Татьяне. Туда же отправились прочие его шмотки.

Все!

…Едва он прилег на кушетку в бытовке, надеясь хоть чуток соснуть, в морг набежала куча народу. Прежде всего – заведующий танатологическим отделением и Эдик. Заведующего ночью вызвонили, сообщили о ЧП, и тот уже созвал всех подчиненных с утра пораньше. Склонившись над лежащим Шуриком, он вбивал и вбивал в него какие-то вопросы, желая понять ситуацию, разве что за грудки не брал, чтобы вытрясти из сосунка информацию. Шурик смотрел рыбьими глазами и молчал, не понимая ни одного слова. Как будто русский язык забыл. Зато патологоанатом с больничной завхозихой именно что взяли его за грудки, требуя объяснить, кто учинил разгром в секционной, и кто за это будет отвечать. Эдик злобно допытывался, куда подевался Закатов, которому он одолжил дико дефицитную итальянскую косметику, позарез нужную вот прямо сейчас… Сумасшедший дом.

А потом из реанимации прибежала сестричка, сказала, что Татьяна Плаксина вышла из комы и что товарища Непокатигроба сию же секунду требуют туда, наверх.

– Привет.

– Привет…

Она сидела на кровати, посвежевшая, розовая, невероятно хорошенькая. Уже в халатике. Такая живая. Шурик, смешно сказать, даже оробел, хотя никогда раньше не испытывал трудностей – ни с провинциалками, ни с питерскими фифами. Эта, конечно, не была ни той ни другой, просто она… а кто его знает, что тут просто, что сложно. В общем, невозможно представить, что он куражился над этим телом всего несколько часов назад… От стыда хотелось сбежать.

И одновременно он сходил с ума от желания.

– Бабуля про тебя рассказала, – поведала она. – Бабуля за тебя горой.

Улыбнулась…

Татьяна Шурика не узнавала, да и не могла узнать, наверное. Ну и хорошо, думал он, можно начать сначала, а не разгребать все это дерьмо. Он был стопроцентно, концентрированно влюблен. Измененное состояние психики рождало непривычно умные мысли, вроде той, что шарм куда круче сексуальности, и что сравнивать их – как поставить рядом коньяк «Ахтамар» и водку «Русскую»… ну пусть «Пшеничную». Тогда как чистота – это таинство. А хороший вкус – магия. И Татьяна, вероятно, от рождения получилась такая особенная, отчего Шурику хотелось ее сильнее и сильнее.

«Меня заколдовали…» – мелькнула паническая мысль и растворилась в ясном утреннем небе за окном.

В палате их было трое, остальных баба Мила выгнала. Когда Шурик вернул сумочку и студенческий билет, она сказала:

– Не казни себя, греха на тебе нет. Поступил как должно. А Иван Прокофьевич посодействует, если что выплывет.

– Почему, я себя не казню…

– Это пока. Годик тут покрутишься, совесть и начнет клевать. Совесть-то у тебя, мальчик мой, есть.

– С чего мне тут год крутиться? – изумился Шурик.

– Будешь-будешь, деваться некуда.

Татьяна с любопытством его разглядывала, он ощущал это непрерывно. Сам на нее смотреть боялся, не говоря уж – дотронуться. Она первой взяла его за руку и попросила:

– Расскажи о себе. Что-нибудь, что сам хочешь.

– Я плохой человек, – сказал он вдруг. – Все так странно, но… гадом буду, не хочу врать.

Она засмеялась и возразила что-то. Он только отмахнулся и, перекрикивая ее, принялся вытряхивать из себя эту дрянь, эту грязь, застрявшую на фильтрах души, – все то, что еще вчера делало жизнь легкой и приятной; мол, люблю только себя, мол, женщины для меня – не люди, а куклы, которым полезно почаще, фигурально выражаясь, отрывать лапы; мол, вряд ли я буду верным мужем, потому что думаю не тем местом… Он сознался в том, что детей не любит. Покаялся даже в самой постыдной с его точки зрения вещи – что в случае настоящей опасности бросит своего товарища, друга или попутчика и сбежит (подругу или попутчицу – уж точно), как это, увы, уже бывало. Да, сбежит, оправдываясь тем, что нет для него ничего ценнее собственной жизни… Потому что я трус, подытожил он. Хоть и с мускулами. Даже приступы ярости, когда он себя плохо контролирует, – проявление такой трусости… Он не плакал, но был близок, потому что отчетливо видел: эта девушка – не для него. Будущего у них нет.

После этакого выплеска помолчали.

– Время покажет, – сказала Татьяна. – Может, все и так, а может – совсем не так.

– Ты, Александр Викторович, сегодня спас свою семью, – добавила бабуля. – Забудь и думать про трусость. С остальным – поможем. Кстати, Ваня спрашивал, по какой линии ты хочешь работать?

– Министром коммунального хозяйства, чтобы электрику в подъездах не курочили.

Таня захохотала, схватившись за спинку кровати. У Шурика от этого смеха снова ком подступил к горлу.

– Сделаем. А теперь о печальном, детки мои. Ты, зятек, молодую-то свою освободил, это большое счастье, но за все надо расплачиваться, особенно за… Ты понимаешь, о чем я? За что расплачиваться? Придется тебе потерпеть.

– В тюрьму? – Голос Шурика внезапно сел.

– Зачем тюрьма? Считаю, твои действия квалифицируются по сто пятой статье – убийство при превышении пределов необходимой обороны. Наказывается исправительными работами на срок до одного года. Примешь наказание здесь же. Иван Прокофьевич даст команду, тебя оформят на постоянную. Этот год отработаешь в морге. Время пролетит быстро, там и девочка ваша родится, а умру я годов через пять – тебе станет еще легче… Я в ум никак не возьму, детки, почто вы себя мучаете?