Что у Тимки на шее? Шрамирование? Красная татуировка? Женя заметил еще в церкви – какой-то символ: крылатый змей, заглатывающий собственный хвост. За Тимкой такого не водилось – даже после памятного похода с палатками, венчавшего конец муки школьного образования, друг отказался набить черно-серый костер на плече. Все парни накололи, Женя наколол, а Тимка ни в какую. Портить свое тело? Вот еще!

Что-то в облике и поведении друга смущало Женю. Не только тату или художественный шрам, или что там у него над ключицей.

– Натабачился?

– Ага, иду.

Он поискал глазами урну, не нашел, двинулся к машине, катая окурок в пальцах – выдавливая тлеющий табак. В конце концов кинул хапец под ноги, в придорожную траву, потянул за ручку передней пассажирской двери, открыл и залез в натопленный салон.

Гостей было немного: отец Тимки, сонная тетка из церкви – то ли родственница, то ли старшая подруга Ани, незнакомые люди – новое окружение счастливой семьи Коротич. Из друзей детства никого, только один огрызок. Он, крестный папа.

Отмечали на кухне, сидели молчаливо, поднимая рюмки и вставляя в разрывы тишины правильные слова поздравлений и пожеланий. Когда пришла очередь Жени, он смущенно протянул Тимке конверт и пожелал малышу, своему крестнику, крепкого, как у отца, здоровья.

Аня сидела с краю, баюкала на руках Владика и задумчиво улыбалась. Утонченная, стройная зеленоглазая мама, у которой рождение сына не забрало ни грамма красоты, скорей, обогатило – добавило в бюсте, заблестело в волосах.

Потом пошло веселее: тарелки и бутылки стали сносить на улицу, хмель раскупорил голоса.

Женя курил у окна. Усатый тип с лицом большого начальника угостил его пивом из холодильника, он осушил ноль тридцать три залпом и поставил бутылку на подоконник. Докурил, передал окончательно проснувшейся тетке, кажется, миску с шубой. Сходил в туалет, заглянул в детскую.

Младенец лежал в шезлонге: дергал ножками, силился дотянуться пухлыми пальчиками до ручки для переноски. Рядом с креслом валялся мягкий молот, возможно оружие Тора, – Женя не любил мифологию и комиксы. Глупая тряпичная игрушка, которая внушала неопределенный символический трепет, никак не связанный с богом-громовержцем.

– Нравится? – спросил подошедший со спины Тимка. – Аня подарила.

– Молот?

– Что? А! Ха, я про карапуза, – Тимка положил руку, большую, неуютную, на плечо Жени. – Хотя и игрушку тоже она, – и добавил со значением: – Мама.

– Тим… – начал Женя, но запнулся.

Тимка ждал, смотрел на сына и как-то глупо улыбался.

– Тим, ты помнишь нашу последнюю посиделку? Здесь, на даче.

Великан задумался.

– Ну… да. А что?

– Нормально тогда разошлись? Ничего не случилось?

Они выскользнули из детской, оставив младенца улюлюканью сердобольной тетки. Прошли в пустующую гостиную. Гости шумели на улице, в беседке, бросали в окна дома косточки пьяного смеха.

– Да как обычно. Посидели, поболтали, наклюкались. Сам смутно помню.

– Ты не звонил… – почувствовав себя уставшим, ненужным, сказал Женя.

– Да то одно, то другое. Аня забеременела. Суматошный год.

Взгляд Жени остановился на черной коробочке телевизионной приставки, из которой торчал хвост флешки. В голове шевельнулись пазлы воспоминаний: беседка, кухня, день рождения Тимки, подаренная кассета. Они, воспоминания, были и до этого, но резко обрывались, смешивались с темнотой и кошмарами.

– А ты кассету смотрел?

– Какую кассету? – непонимающе глянул Тимка.

– Ну с «Охотниками за привидениями».

– Хм, нет. Не помню. Там фильм?

Женя аккуратно вынырнул из-под руки друга… друга?

– Ты бог? – спросил он, отступая к двери.

– Что? – неуверенно улыбнулся Тимка.

– Ты бог? – повторил Женя и не сдержался, голос треснул: – Что бы ответил Рэй? Ты бог?! Что бы он на это ответил?!

– Жень, ты о чем? Какой Рэй? – Он не двигался, не пытался приблизиться, только смотрел, хорошо хоть так… он… нет, не Тимка. Кто-то очень похожий на Тимку.

Женя развернулся и ринулся к двери.

«Э-э, нет… – вот что ответил бы Рэй, и Тимка бы ответил, – лихорадочно думал он. – А я бы, вторя шумерскому богу Гозеру, сказал: тогда умри!»

Умри. Умер.

Женя задохнулся: тогда, на чердаке…

Тимка умер.

Он выскочил из гостиной и едва не сбил с ног Аню.

– Уходишь? – холодно спросила она. Отстранилась, коснулась молочной кистью высокого, под стать «египетской» шеи, воротника, будто выискивая пульс.

Девушка, которую он когда-то любил. Демоница, которая жила в его кошмарах. Женщина, которую он не знал и не хотел знать.

– Ты… ты… – запинаясь, выдавил он, не в силах справиться с ужасными образами; сознание то распахивалось, то захлопывалось, как алчная пасть, – там… в бутылке… а Тимка…

– Заткнись, – с нажимом прошептала Аня, приблизившись; ему показалось, что ее радужки увеличились и потемнели, а скулы заострились под бескровной кожей. – Если попробуешь все испортить, я выковыряю твои яички и скормлю их Пастушку.

Он заткнулся. Чувствовал ее властные пальцы у себя на руке, ее чернильную волю, тошнотворную, опасную, лютую.

– Я тебя провожу.

На пороге он обернулся, глянул через раздраженное плечо Ани.

В конце коридора стоял похожий на Тимку мужчина. Он улыбался, словно извиняясь. Внушительный, мускулистый, мягколицый чужак с красной меткой – глотающая свой хвост змея – на шее. Подкидыш тьмы, противоестественное создание… Что оно помнит, сколько в нем осталось от настоящего Тимки?..

– Прочь, – прошипела в ухо Аня. – Увидимся через год. Подаришь Владику большую белую птицу.

Он споткнулся на ступенях, едва не упал и под взрывы хохота из беседки засеменил по плитам дорожки. Скрипнула калитка, колюче прошелся по коже ветер, вздыбились вдалеке карьерные насыпи. Куртка осталась в доме, но Женя заспешил по гравейке, не оглядываясь, не пытаясь осмыслить.

На пригорке достал телефон – вызвать такси, сбежать, забыть. И пока на горизонте не появилось и не стало расти желтое пятнышко, шел, шел, шел…

Его провожал вороний крик.

Трудно поверить, но было время, когда в Питере (правильнее сказать – в Ленинграде) не существовало ночных магазинов. Мало того, ларьков – и тех не было. Как и реклам, как и горящих во тьме вывесок. Да и тьма-то была – так, серой мутью, схожей по цвету с милицейской шинелью, особенно в период белых ночей. Редкий автомобиль пронзал пустынные улицы, а по тротуарам если кто и брел, то единичный пугливый прохожий, но никак, Боже упаси, не покупатель.

Стоял тысяча девятьсот восемьдесят первый год от Рождества Христова. Шестьдесят четвертый от Великого Октября. Еще живы были оба Ильича – и тот, который вечно живой, и тот, которому остался год. Горбачев только-только переведен в члены Политбюро ЦК КПСС, а Ельцин всего лишь избран членом ЦК. Мастер спорта по дзюдо Путин заканчивал Высшую школу КГБ № 1…

Высокоидейное, правильное и вполне уютное прошлое.

Два молодых человека, вывалившихся из Волошинской больницы, были самыми натуральными покупателями, несмотря на ночное время. Несмотря на свои несколько странные одежды: халаты и фартуки. Встав на углу проспекта Майорова и улицы Декабристов, они останавливали такси и задавали водителям простой вопрос:

– Гондоны[1] есть?

Гондонов не было. Была водка. Редко – пиво. О чем водители и сообщали незадачливым клиентам. Таксисты – они ведь что? Они не могут обеспечить все потребности советских людей, поэтому сосредотачиваются на главной. Водка – в любом количестве, а за презервативами, мужики, – в аптеку…