Геннадий всматривается в лицо друга – отца двух детей, человека с такой душевной сединой в бороде, с добрыми серыми глазами и обаятельными морщинками. Переводит взгляд на лист с адресом и бледнеет.

– Это ее адрес? Ты уверен?

– Да, а что?

Геннадий закрывает ладонью рот.

– Ну, в общем, надо к ней съездить и поговорить, – продолжает Семен Алексеевич. – На твоем месте я бы в лепешку разбился, чтобы ее уболтать. Практически только от нее сейчас зависит, сядешь ты или нет.

Геннадий поднимает на Семена Алексеевича вопросительный взгляд. Тот снимает очки и трет веки, объясняя немного занудным тоном:

– В случае если вы с ней заключите мировое соглашение, или, другими словами, она тебя простит, это может стать основанием для заявления ходатайства о прекращении дела, и, если суд его удовлетворит, уголовная ответственность не наступит. То есть ты останешься на свободе и даже без судимости.

– Серьезно?

– Врать не стану, в моей практике не встречалось. Но мы должны попробовать все. Так что в лепешку, ты меня понял? В твоих же интересах.

Геннадий кивает и снова смотрит на адрес.

– А что не так с этим адресом?

– Что не так? Да все так. Только это мой адрес.

– Как это?

– Вот так. Мы с женой там жили, пока не разъехались.

Пятиэтажка под снос – умирающий мир, жалкий и прекрасный одновременно. Пример неравноправного единения мира вещей и времени. Всё и все.

В таких домах нет лифтов, Геннадий поднимается по лестнице. Его этаж пятый, последний. От запаха этого дома, позабытого заодно со старой жизнью, в нем просыпаются воспоминания. Это нельзя назвать ностальгией, потому что со дна памяти всплывают не только прекрасные цветы минувшего счастья, но и белые раздувшиеся утопленники, которых лучше бы и не вспоминать вовсе. Дом без людей. Терпкий запах забвения уже бродит по опустевшим квартирам. Через разбитые двери Геннадий заглядывает в чужие разрушенные мирки. С каким-то странным и первобытным интересом он осматривает голые стены в рваных лоскутах побледневших обоев, развалившийся диван и брошенный посреди комнаты старый телевизор, покрытый шершавой, седой от старости пылью. В вечерних сумерках, в последних лучах гаснущего за окнами света, все это выглядит особенно жалко. Тоска ощущается здесь самой кожей, мурашками на спине и звенящим в ушах молчанием следующего за его шагами немногословного эха. Краем глаза он замечает в прихожей какое-то движение. Поворачивает голову и видит белую кошку, слишком белую для такого грязного и пыльного места. Жмурясь, она вылизывается, и Геннадию кажется, будто белая шерсть под ее язычком становится черной.

«Это невозможно, этого не может быть», – вертится в голове, пока он продвигается вверх, к двери, за которой прожил целую жизнь.

В квартире горит свет, это видно по узкой желтой полоске под дверью, но тишина обволакивает ее так же, как и прочие. Геннадий тянется к звонку и замечает, что дверь открыта. Ему становится не по себе, губы сохнут и горят. Все это снова выглядит как во сне, как в кошмаре. Он тянет на себя дверь и заходит. В прихожей светло, бледно-желтый свет разливается по знакомым обоям. Они прожили здесь с женой восемь лет, а до этого здесь обитала его бабушка. Эта квартира знакома ему со времени, которое начинается в самой глубине памяти, еще в том возрасте, когда и памяти самой толком никакой нет, а все тает в каком-то мраке под названием «всегда».

– Добрый вечер, – произносит Геннадий, осматриваясь.

На стенах висят фотографии, очень много разных, в основном на них какие-то люди, он присматривается – это его жена и дочь. Дочь он едва узнает, видел слишком давно.

На стене вся их жизнь – его бывшей жены и дочери. Он смотрит карточки, и перед ним открываются две судьбы, которые он оторвал от себя и бросил в пропасть. Именно так – в пропасть. В презрение и безразличие.

Кажется, он начинает понимать, что события, которые с ним произошли за последнюю неделю, каким-то образом связаны с тем, что он сейчас видит. Все это не случайно, но его будто тащат в вагончике через лабиринт кошмаров, выставляя напоказ грехи, за которые в конце его ждет наказание.

Он должен увидеть это, должен понять, должен пропитаться собственным ядом и умереть от него. Он видит их лица, сначала улыбки, затем боль – его дочь начинает болеть в двенадцать лет, меняет одну больницу за другой, точного диагноза нет, но лечение вытягивает из одинокой матери все сбережения, на каждой новой фотографии она выглядит все хуже и старше. У дочери находят рак, жена продает квартиру, лечение стоит дорого, но они стараются из последних сил.

Это все была правда, а он не верил, когда жена просила у него денег. Избегал встреч, объявив ее лгуньей и попрошайкой с поддельными справками. На последней фотографии дочь похожа на скелетик: большая лысая голова, тонкая пепельная кожа и огромные черные глаза, как веселые угольки, – она не сдается, она еще верит. Затем – похороны.

Геннадий замирает перед фотографиями, едва дышит, ему тяжело. Прощение? Он хотел попросить у матери раздавленной им девочки прощения, но разве теперь можно?

– Заходи. – За ближайшей дверью раздается тихое и злое многоголосье.

Он толкает прикрытую дверь и видит детей, очень много детей, мальчиков и девочек, комната наполнена ими. Неживыми.

Суд начинается в полдень. Небольшое помещение, в зале пара зрителей и студенты с заспанными лицами и потрепанными диктофонами. Судья, прокурор, адвокат – все что-то говорят. Геннадий сидит в огромной клетке, сухой и мрачный, и задумчиво грызет ногти. Он заметно оброс, на лице поднялась седая щетина, он стал похож на неухоженного, будто только что поднятого с постели старика.

Судебные прения заканчиваются, и, перед тем как судья удалится для постановления приговора, подсудимому предоставляется последнее слово. Тот не реагирует.

– Подсудимый, – обращается к нему конвоир, – давай, твое последнее слово.

Геннадий встает, хватаясь одной рукой за решетку – на пальцах желтоватые обгрызенные ногти и ободранные до крови заусенцы, – устало осматривает полупустое помещение. Щурится на солнце – оно висит совсем низко, хоть и час дня, косые лучи бьют в окно, короткий зимний день близится к закату. У окна стоит какое-то растение, длинная тень от которого падает на пол ветвистой черной решеткой.

– Подсудимый? – недовольно повторяет судья.

– Да, – отвечает Геннадий.

– Хотите что-нибудь сказать?

– Да, хочу, – Геннадий облизывает пересохшие губы, – я не виноват.

Кто-то в зале ехидно смеется.

– Поймите, – продолжает Геннадий, – я никого не сбивал, не давил, это был не ребенок, поймите, это все она подстроила, она, – он указывает на сидящую в зале женщину.

– Понятно, – вздыхает судья, – это все?

– Нет никаких детей, у нее вообще не может быть никаких детей. Это месть, это моя жена, я никого не давил, это был не ребенок.

– А кто же? – интересуются в зале.

– Это, – со злостью отзывается Геннадий, – нефть!

– Нефть? – удивляется судья.

– Да! Это все была нефть. Эти дети! – В глазах Геннадия разгорается огонек безумия, он снова указывает на мать девочки: – Она ими управляет.

Зал гудит и смеется, гремит стульями.

«Что за бред… решил косить под психа… откуда такие уроды берутся?.. Не проканает, на момент совершения он был нормальным… ты куда потом…»

Его приговаривают к максимальному сроку – пять лет и выплата солидной компенсации. Дают максимум – никаких скидок. В том числе и за неявку в суд вовремя. Жизнь и бизнес Геннадия замирают на краю пропасти. Семен Алексеевич, хмурый, как грозовое небо, но по-прежнему пахнущий семейным шампунем, быстрыми шагами подходит к матери потерпевшей.

– Постойте, как вас там, подождите, скажите, за что вы с ним так, всем же понятно, что это случайно. Он же не злой человек, он тоже сейчас страдает, и не меньше вашего, поверьте, посмотрите на него. Посмотрите! Что вам это даст? Ведь он выйдет разбитым стариком. Без семьи, без детей, он будет больной старик. Это не вернет вашу дочь…