Муж снова отрастил бороду – густую, роскошную, похожую на пшеничный сноп. Я никак не могла набраться храбрости попросить его сбрить ее, хотя мои щеки и горло после наших редких занятий любовью оставались исцарапанными. В последние дни он стал рассеянным, все время был настороже. Я знала, что его борода – это своего рода маска, скрывавшая лицо и мысли от любопытных глаз.

Приглушенный шумок, пробежавший по толпе, привлек мое внимание к площади. С ворот свисали украшенные кистями ковры с изображением быка Борджиа и лучистого солнца, на дороге под ними были разбросаны увядшие лепестки. Толпа повалила на кордон из стражников вдоль дороги, и показалась процессия. Противный дождь и серые небеса, грязь брусчатки, даже печальное лицо Альфонсо – все отошло на второй план.

Чезаре всегда был склонен к драматическим жестам, но теперь развернулся во всю мощь. Перед ним шел обоз вьючных мулов с ценностями, захваченными в разных крепостях Романьи, за ними следовали строем солдаты и слуги на конях. На ливреях красовался герб его герцогства Валентино, завороживший зрителей. Толпа настолько затихла, что я отчетливо слышала шуршание чепраков и влажный хлест промокших флагов. Куда бы я ни посмотрела, везде было черное.

Все черное. Повсюду.

От упряжи до потников, шапочек, дублетов и рейтуз. Чезаре нарядил свиту в одежду того цвета, который выбрал себе в качестве амулета, – цвета вечности и удивительной способности к приспособлению, который сочетается с любым другим, но в то же время не теряется. Мимо нас текла река ночи, громадная жидкая темнота, в которой там и здесь изредка сверкал полированный металл, полыхали огнем драгоценные камни, блестело золото ордена Святого Михаила[81], висевшего на тяжелой цепи на груди Чезаре.

Он в одиночестве замыкал процессию, строгий в бархатных одеждах, которые плотно облегали его тело, закаленное в сражениях. Прямо сидящий на великолепном вороном коне, Чезаре и сам напоминал меч. От его красоты захватывало дух, и в то же время она наводила страх. Проезжая мимо возвышения, он поклонился отцу, который восседал на троне, закутавшись в меха. На миг встретился взглядом со мной – всего на миг, такой короткий, что казалось, не стоит придавать ему значения.

Но я видела, что зреет там – в его зеленых глазах под тяжелыми веками. Я все понимала.

Он вернулся. Теперь ничто не будет таким, как прежде.

В холодные зимние дни после своего возвращения Чезаре не появлялся у меня. Он принял Золотую Розу[82] – признание его воинских достижений, титул главнокомандующего и гонфалоньера. После этого он прочно обосновался под боком у папочки, а его слуга Микелотто всегда находился рядом с хозяином. Моего сына представили ему на одном из собраний во время карнавала: Родриго принесли как подтверждение плодовитости нашего рода Борджиа. Чезаре, казалось, был ошеломлен, когда внимательно рассматривал моего голубоглазого сына, его пушистые каштановые волосики, которые уже начали светлеть, словно Родриго был иконой неизвестного происхождения. Он наклонился, чтобы поцеловать младенца в щечку, пробормотал что-то неразборчивое, потом посмотрел на меня.

– Мы гордимся тобой, Лючия, – сказал он, не обращая внимания на Альфонсо.

Тот стоял в нескольких шагах от меня вместе с Санчей, которая вырядилась в бирюзовый шелк. После этого Чезаре зашагал прочь, отчего во мне снова поднялась предательская волна страха.

Я поймала себя на том, что прижимаю ребенка к груди.

– Он ревнив, – сказала Санча. – Не может смириться с тем, что ты родила сына моему брату и наследника неаполитанской крови, от которого без ума его святейшество. Для него это препятствие, угроза его положению. Он не успокоится, пока…

– Санча, – оборвал ее Альфонсо, – прекрати! Ты ее пугаешь.

– Это хорошо. Пусть боится. Мы все теперь, когда он вернулся, должны бояться. Он нас всех спровадит на тот свет.

– Я все держу под контролем, – тихо проговорил Альфонсо. – Уверяю тебя, он ничего не сможет сделать.

Его убежденность умерила отчаянное биение моего сердца. Я передала сына няньке, и мы продолжили празднество. Я легко улыбалась и весело смеялась, изображая удовольствие при виде акробатов и других артистов, хотя и чувствовала, что Чезаре не сводит с меня глаз.

Во время последнего праздничного дня перед Великим постом, когда я пробиралась через толпу в поисках Альфонсо – в последний раз я видела его рядом с папочкой, – сзади ко мне подкрался Чезаре. Я развернулась и невольно опустила украшенную драгоценными камнями маску. На нем тоже была маска. Я не заметила его в толпе, потому что в этот вечер он облачился в белое. Теперь, когда мы стояли вплотную, я узнала и его одеяние – маскарадный костюм единорога, который был на нем в день нашей свадьбы с Альфонсо.

– Ты вечно будешь избегать меня? – спросил он. – Я вижу такой испуг в твоих глазах, когда ты смотришь на меня. Ты считаешь, я настолько изменился, что ты больше не можешь меня любить?

Я сердито тряхнула головой, подавляя желание напомнить ему: если он видит испуг в моих глазах, то винить в этом должен только себя.

– Что за глупость? Ты ничуть не изменился. Может быть, тебе кажется, что это так здорово – ходить крадучись по коридорам Ватикана, пугая епископов и кардиналов, но для меня ты так же понятен, как и всегда. Когда уже закончится этот маскарад, чтобы мы могли увидеть твое истинное лицо?

– Ах, Лючия, какое остроумие! – Он помолчал, дергая крестовую шнуровку своего дублета. – Он был у меня почти в руках. Мне оставалось несколько лиг до его несчастного, пропахшего рыбой городка, когда я получил известие, что Милан снова под властью Сфорца. Если бы эта новость пришла на несколько дней позднее… – Он вздохнул.

Я не сразу поняла, о ком он говорит. А когда поняла, мой голос зазвучал жестко:

– Мы разве не оставили все это в прошлом? Если простить и забыть могу я, то уж наверняка можешь и ты.

– Простить? – Улыбка, словно кинжал, рассекла его рот. – Да я бы ради тебя искупался в его крови. Джованни Сфорца из Пезаро в долгу перед нами, и я уж позабочусь, чтобы он отдал должок.

– Не перед нами. – Я сделала шаг к нему, замечая, как его зрачки расширились за маской, а рот приоткрылся. Мне стало и легче, и тревожнее от мысли, что я все еще обладаю над ним такой властью. – Я не хочу никакой мести. Не собираюсь проводить жизнь в мечтах о смерти человека, который ничего для меня не значит.

Он так быстро выбросил вперед руку, мгновенно обхватив мой локоть, что я даже не успела среагировать.

– Он пренебрегал тобой! – Каждое его слово было напитано ядом ненависти. – Никто – никто! – не может безнаказанно унижать мою сестру. Пока я жив. – Он помолчал, сжал мою руку еще сильнее и прошептал: – Vae illi homini qui cupit.

Опасайся того, кто алчет.

Его слова вонзились в меня, как осколки стекла. Это же неясное предостережение я слышала от папочки, когда пришла к нему после смерти Хуана. Еще вспомнилось, как мы возвращались в Сан-Систо вместе с Чезаре и я спросила, виновен ли он в смерти Хуана. Перехватило дыхание, когда я поняла: отрицая свое участие, он солгал. А я позволила ему обмануть меня, цепляясь за иллюзию, которая всегда меня утешала: будто он остается моим любимым братом, пусть необузданным и вспыльчивым, часто неразборчивым в средствах и пугающим, но при этом не понятым в его стремлении доказать, что он кое-что значит в этой жизни.

Папочка пытался донести до меня правду. Человеком, который алчет, был Чезаре, он хотел получить все то, что имел Хуан. Наш брат и в самом деле умер от руки Чезаре. И наш отец знал это. Знал это с того самого момента, когда тело Хуана выловили из Тибра. Именно поэтому он и приостановил расследование убийства, не желая, чтобы всплыли какие-либо свидетельства против Чезаре.

Вероятно, Чезаре увидел мой ужас. Он выпустил меня, отступил на несколько шагов. Напускная беспечность вновь скрыла его истинное лицо.