Мы с Хуаном никогда не были близки. В детстве он безжалостно меня дразнил, подсовывал червей в мои туфли, живых лягушек под подушки. Я даже боялась одеваться или ложиться спать. Наш брат Чезаре говорил, что Хуан завидовал тому вниманию, которое уделял мне отец, ведь раньше отцовским любимчиком всегда был он.

Но сейчас мне важнее было исчезнуть с площади, а потому я не сопротивлялась: какой-то наемник Хуана поднял меня, словно я ничего не весила, и посадил позади седла. Конь был громадный – боевой, а у меня почти не имелось опыта верховой езды. Я опасливо обхватила брата за талию, устроилась как могла.

– Ты лучше держись крепче, сестренка, – прошептал Хуан и крикнул своим людям: – Мою мать и донну Адриану сажайте в носилки! Джем, ла Фарнезе на твоей ответственности!

Мать усмехнулась с довольным видом, а Джулия побледнела.

Из толпы, окружавшей Хуана, появился сын турецкого султана, Джем. Под ним был арабский скакун поменьше, на голове красовался неизменный тюрбан, губы кривились в презрительной улыбке. Худой, смуглый, с поразительными бледно-зелеными глазами, он мог бы считаться красивым, если бы ему не сопутствовала ужасная репутация. В Риме он оказался как заложник, после того как брат-султан выслал его и стал платить Ватикану за его содержание с условием, чтобы он не возвращался в Турцию. Джем потрясал Рим своими чужеземными одеждами и сомнительными склонностями. Ходили слухи, что он убил нескольких человек в драках, а потом плевал на их тела. А еще он был любимым спутником Хуана – его всегда можно было найти близ моего брата.

Джулия пришла в ужас:

– Ты доверяешь мою безопасность этому… этому язычнику?

– Лучше уж язычник, чем шваль.

Брат развернул своего коня, с громким криком вонзил шпоры в бока и пустился галопом по пьяцце. Люди с его пути бросались в стороны.

Мы выбрались из толпы, которая теперь сгущалась в предвкушении грабежа. Кинув взгляд через плечо, я увидела неподвижную Джулию и Джема, который вился вокруг нее на своем скакуне, словно пикадор, преследующий беспомощного бычка.

Впервые я почувствовала вкус той зарождающейся власти, которой я, по словам Джулии, буду обладать. Теперь я была дочерью папы, а она – всего лишь женой Орсини.

Я не хотела этого признавать, но такая внезапная перемена мне понравилась.

Мы с Хуаном первыми добрались до палаццо Адрианы, но к этому времени перед массивными воротами уже собрались люди. Хуан принялся хлестать собравшихся кнутом, направляя своего боевого коня на толпу. Я съежилась позади него, прижалась лицом к его спине, каждый миг ожидая нападения.

– Марраны![17] – крикнул кто-то из толпы. – Испанские свиньи!

Что-то пролетело над моей головой, с жидким хлопком ударилось о ворота. Не удержавшись, я обернулась. Перед входом в палаццо лежала раздрызганная свиная голова. Быстро окинув взглядом кровавое месиво, я настороженно повернулась: перед нами был строй уродливых лиц. Мне казалось, что к нам тянутся тысячи рук, готовые сорвать с нас все, что удастся.

Они собирались убить нас. Хотя наш отец и благословил город, став папой Александром VI, его дочь и сына сейчас стащат с коня…

Хуан спрыгнул с седла, его башмаки громко стукнули о землю. Он вытащил меч из ножен, притороченных к седлу, и прокричал:

– Кто это сказал?

На клинке, которым он тыкал в толпу, играли солнечные лучи. Ближайшие разом отошли назад, в спешке натыкаясь друг на друга.

– Ну, покажись! – крикнул Хуан. – Жалкий трус, выйди сюда, плюнь своей грязью мне в лицо, если посмеешь!

Вперед вышел громадный человек, вытирая о кожаный колет руки размером с окорока. Его челюсть сбоку уродовал глубокий шрам, а бритая голова была покрыта укусами вшей.

– Это я сказал, – прорычал он. – И скажу еще раз в твое лицо или грязную задницу. Ни один каталонский еврей не может быть римским папой.

Я ухватила брошенные поводья коня. Лицо Хуана помрачнело.

– Мы не евреи, – сказал он убийственно спокойным голосом. – И никогда не были евреями. В нас течет благородная испанская кровь. Наш родственник Каликст Третий был папой до нас, невежественное ты дерьмо.

Человек расхохотался:

– Каликст был такой же свиньей-жидолюбом, как и все вы. Если твоя семейка считает, что она благородных кровей, это еще не значит, что так оно и есть. Вы – грязь под ногами. Да гнойный хер любого нищего более пригоден для Святого престола, чем кто-то из Борджиа.

Толпа сипло взревела, одобряя эту речь, но по большей части отступила и встала полукругом, достаточно далеко, чтобы иметь возможность бежать.

– Ты об этом пожалеешь! – воскликнул Хуан. – И тот, кто тебе заплатил, чтобы ты сказал эти слова, пожалеет тоже.

Громила продолжал улыбаться, но я увидела, что его рука метнулась к колету.

– Заплатил мне? Никто не платит мне за слова правды, ты ублюдок, сукин…

– Хуан! – крикнула я.

Брат прореагировал на мой крик с такой быстротой, что я даже не поняла, как он это сделал. Только что он хмуро смотрел на противника – и вот уже его меч с убийственной точностью снизу вверх пронзает громилу.

На горле негодяя расцвела кровавая рана. Он охнул, глаза его выпучились, изо рта потекла кровь. Толпа взвизгнула, а Хуан тут же нанес еще один удар – теперь прямо в грудь. Громила издал булькающий звук и упал. Хуан оседлал его, подняв клинок. С адским криком он снова и снова вонзал меч в тело, из которого хлестали алые фонтанчики.

Конь, возбужденный видом крови, тряхнул головой и заржал. Я вцепилась в поводья, с трудом удерживаясь в седле и пытаясь вставить ноги в стремена, но он начал брыкаться.

Толпа бросилась врассыпную. Все мысли о насилии или грабеже были забыты при виде Хуана, который, весь в крови, словно одержимый, наносил по телу удар за ударом. Наконец он поднял затуманенный взгляд: подтянулись остальные наши. Прибытие слуг и наемников Хуана распугало остававшуюся чернь, и зеваки разбежались, как крысы.

Засовы на воротах сняли, и мажордом выбежал как раз вовремя – успел подхватить меня за талию, когда я сползла с коня. Хуан заглянул мне в глаза, а я смотрела на искромсанное, бесформенное тело у его ног.

Ваноцца выглянула из носилок и вскрикнула. Вылезла на улицу и поспешила к Хуану:

– Что случилось?

Она взяла его за подбородок, не замечая крови на его лице и не обращая ни малейшего внимания на тело у нее под ногами.

– Он… порочил нашу семью, – с трудом выговорил Хуан. Он все еще держал меч, кровь с которого капала на загнутые носки его башмаков. – Назвал нас марранами.

– И уже собирался вытащить нож, – нервно добавила я, хотя теперь и сомневалась: доставал ли он и в самом деле что-то из своего колета. – Я видела, как он полез в свой…

– Выброси это из головы! – оборвала меня мать. Она вытащила платок и принялась стирать кровь с лица Хуана. – Пусть кто-нибудь обыщет эту дрянь! – приказала она.

Слуги поглядывали друг на друга. Из носилок раздался голос Адрианы:

– Ваноцца, per favore![18] Это не может подождать, пока мы войдем в дом?

– Нет! – Мать сердито посмотрела на нее. – Эту собаку кто-то нанял, чтобы она лаяла. На ней может найтись что-нибудь такое, по чему мы узнаем хозяина. Обыщите, я говорю.

– Лучше сделай, что она говорит, – пробормотала я, обращаясь к Томассо.

Мажордом неохотно отошел от меня. Услышав шелест юбок, я обернулась. Ко мне направлялась Джулия – потная, бледная, но исполненная решимости. Она взяла меня за руку, а Томассо склонился над телом и стал осторожно отгибать полы изрезанного колета. Скривившись, Томассо пытался залезть под колет, не касаясь выпущенных кишок, что торчали из распоротого живота мертвеца.

– Идиот! – Ваноцца оттолкнула его и без колебаний принялась шарить по телу убитого, волоча свои черные юбки по крови и кишкам.

Вот она вытащила и кинула Томассо тонкий кинжал, и я облегченно вздохнула. Мать распрямилась с победным видом, размахивая кошелем: