Фелицианов Георгий Андреевич. Арестован 8 февраля 1926 года. И тоже без ордера на арест. Пригласили как свидетеля и не выпустили. А ведь это при самом Дзержинском было! Фотографии в деле нет – протоколы допросов, приговор ОСО, подписанный самим товарищем Менжинским, характеристики из мест отбытия заключения… Освобожден в марте 1931 по отбытии срока. Повторное дело заведено 14 июля 1948 года. С фотографии из повторного дела на Устимцева смотрел боец его взвода – тот самый дядя Жорж. Устимцев вспомнил старого несуразного бойца, всеобщее посмешище на первых порах, вспомнил, как отважно этот перестарок сносил тяжелый труд войны в страшную первую зиму… К аресту Фелицианов мало изменился, только взгляд на арестантской фотографии затравленный. Приговор – пять лет лагерей и ссылка на вечное поселение на севере Красноярского края. Жив ли?

Еще раз прочитал первичное дело. Уже тогда, оказывается, не очень-то заботились об убедительности обвинений. А ведь еще в полную силу работал товарищ Дзержинский, как же он с холодной головой и горячим сердцем допускал такое? В протоколах допросов Панина, проходившего по этому делу, были отметки его почерком. Чем же тогда Дзержинский отличается от Ягоды или Берии? Но такие вопросы даже самому себе задавать страшно.

Люди простодушные, каковым и был капитан Устимцев, свои сомнения олицетворяют вовне. Они создают фигуру вины, фигуру соблазнителя. Бессонными ночами его дразнила едкая улыбочка полковника Лисюцкого. Он возненавидел своего шефа. Как это так? Я мучаюсь правдой, у меня вера рушится, я страдаю, а этот гад как не верил ни во что, так и сейчас не верит. Но он начальник, а я дурак. Он же мне и выговора лепит, а жаловаться некому, правды искать негде – здесь все такие, он, сволочь, прав. У нас нет незамазанных. А новеньких, выпускников погранучилища, на пушечный выстрел не подпускают к делам о реабилитации, наоборот – повязывают новыми преступлениями. Их внедряют в среду неблагонадежных лиц, чтобы заводили новые уголовные дела по той же 58-й.

Устимцев мечтал ночами, как однажды он войдет в кабинет полковника Лисюцкого, хладнокровный и спокойный, в заряженном пистолете две пули – и первую он всадит в ненавистного циника. Таким не место на земле. Но к утру, которое мудренее бессонной ночи, капитан охладевал. Все-таки у него двое детей, на тестя после тюрьмы навалились болезни, долго он не протянет, и вообще индивидуальный террор – это еще Ленин доказал – не метод борьбы. Убью Лисюцкого, так придут десять более свирепых и не таких умных. Да и не Лисюцкий причина всех бед. Мелкая сошка. Крупных же убрали и без Устимцева. Но Лисюцкие мешают самоочищению органов. Все же гад он порядочный, и ночной гнев – праведный гнев. Таким не место на земле.

Полковник же полагал, что не место на земле Устимцеву и ему подобным. Старый хитрец давно почуял, что с капитаном творится неладное, что от него можно ожидать массу сюрпризов. Уроки не пошли дураку впрок. Но Лисюцкий никогда не жалел о том, что сделал. Значит, надо очистить наши органы от Устимцева. Сомнение заразительно, нельзя давать ему разрастаться в эпидемию, особенно в недрах нашего учреждения.

Времена нынче либеральные. Остроумцы зовут их оттепелью. И поднимать шум вокруг Устимцева Лисюцкий не намеревался. Но и устранение по-тихому – в автомобильной катастрофе, от рук уличного хулигана или нечаянного падения кирпича на голову, тут опыт богатый, выбирай что хочешь – нет, такое устранение в планы Лисюцкого не вписывалось. Он решил дать отделу показательный спектакль. Чтобы все подчиненные ему офицеры знали и чувствовали силу и непобедимость органов государственной безопасности. И чтоб ни единая сволочь не позволила себе ни на йоту усомниться.

Но когда Лисюцкий вызвал к себе Устимцева с делом Георгия Фелицианова, вид его был благодушен, улыбка сияла на лице, и начал полковник с разговора о погоде. Впрочем, тема эта сама напрашивалась – еще вчера дуло с Арктики и валил неуместный в середине мая снег, а тут вдруг рассиялось солнышко, загомонили воробьи, блистали напоследок лужи – вернулась весна, одним словом. И Устимцев тоже был в каком-то приподнятом настроении, он забыл свои ночные злобы, а дело, с которым его вызвал шеф, было до чрезвычайности простым. Только визу поставить – и с Богом!

– Да, кстати, – внезапно оборвав на полуслове буколики, Лисюцкий перешел на деловой тон и натянул дистанцию. Это он умел мастерски – вдруг эти полтора метра, отделявшие хозяина кабинета от собеседника, обратились в пропасть, а мост обрушился. И чувство вины и унижения возникало невесть с чего, будто грубейшую бестактность совершил. – С какой стати вы, капитан, даете заключение об отсутствии события преступления?

– Но… – как-то не сразу оправившись от перемены начальского тона, замялся Устимцев, – там… там нет даже ордера на арест.

– По тем временам ордер – пустая формальность. Договаривались с прокуратурой по телефону, а там курьером… В суматохе могли и потерять. Но дело начал Штейн, я его помню, это был очень умный и дельный чекист. Он участвовал в истории с Локкартом, в разоблачении заговора Таганцева в Петрограде, за ним много заслуг.

– Так его ж самого расстреляли.

– Как расстреляли, так и реабилитировали. И судили его не за нарушение социалистической законности, как Ежова, там другие были дела. Так что я не верю, чтобы Штейн мог арестовать человека без вины.

– А вина все равно не доказана. Его не только Штейн допрашивал…

Тут бы ему прикусить язык. Лисюцкий тоже участвовал в допросах Фелицианова, и честь признания арестованного принадлежит как раз Люциану Корнелиевичу. Над подследственными тогда опробовалась карусель – круглосуточное дознание бригадой следователей. Но Устимцев не придал этому обстоятельству значения – на прошлой неделе Лисюцкий дал справку о полной реабилитации, посмертной правда, некоего Свешникова, у которого и родни-то осталось – два племянника. Но в том же деле стояла подпись самого Лисюцкого об исполнении приговора к высшей форме социальной защиты – единственная за всю его карьеру. А заводилось дело, тоже не без его участия, в том же двадцать шестом году.

– Ты хочешь сказать, что и я к этому руку приложил? Давай, давай, договаривай, не стесняйся. А я тебе тоже кое-что припомню. Как ты, темнота, на показания Докучаева купился. У нас тут святых нет, не было и не будет, Устимцев.

– Я не имел в виду вашего участия. Тут все дело, если посмотреть, разваливается. Во всяком случае, вина этого Фелицианова не доказана.

– Да, не доказана. А для этого у нас другая формулировочка – за недоказанностью преступления.

– Но она не дает полной реабилитации.

– А тебе-то что? С твоего Фелицианова хватит освобождения и возвращения московской прописки. Он и этому будет рад. – И стал смотреть за реакцией. Тут было что-то личное, явно личное. Неспроста он так держится за полную реабилитацию. Какая-то корысть или – еще хуже – сантименты! – Кстати, Устимцев, а ты видел хоть одно дело, которое б не разваливалось с первого же взгляда? Даже те, что удостоились открытых процессов, не выдерживают никакой критики. Или ты всерьез полагаешь, будто еврей Карл Радек – немецко-фашистский шпион, а товарищ Пятаков – вредитель производства?

– Мы сейчас не о Радеке с Пятаковым говорим. Я, Люциан Корнелиевич, настаиваю на полной реабилитации Фелицианова. Я вижу здесь явный произвол, а человек он достойный, участник войны, ополченец.

– А какой-нибудь Бухарин – вождь революции, любимец Ленина и любимец партии – забыл небось, как в твои пионерские годы славили Николая Ивановича? Так вот, и процесс Радека – Пятакова, и его процесс, и даже Каменева и Зиновьева – полная липа, и все это знают, но, пока партия жива, никому из них никакой реабилитации, кроме уголовных обвинений, не будет. Мы не обязаны реабилитировать каждого. Особенно если он осужден до назначения наркомом НКВД Ягоды. Это политика.

Паркет под ногами Устимцева будто в песчаную зыбь обратился, и в груди обвал. Отпетая минута настала. Ослепительный гнев ударил в голову. И нет уже смысла ни сдерживаться, ни глотать обиду. Эта сволочь издевается надо мной, несет крамольные речи и лыбится, гад, провокатор старый. Но язык нес околесицу, не поспевая за чувством.