– И отвезли меня, с простреленной насквозь грудью и вот этой рукой, – дедушка обнажил левый рукав и явил пионерам едва издалека заметный шрам, – на квартиру профессора Фелицианова. Он был прогрессивный человек, Андрей Сергеич, профессор Фелицианов, да, и помогал нам, революционерам, оказывал первую медицинскую помощь пострадавшим. Целую ночь профессор извлекал из моего тела осколки и пули, ни на минутку не присел для здорового сна…

Что за чушь?

Георгий Андреевич попристальней вгляделся в старого болтуна – где-то он видел эти голубые глаза над картофельным носом… Батюшки, так это ж Панса!

Как все алкоголики, Панса говорил периодами. Завершив рассказ, он тут же начинал его заново – теми же словами. Панса поведал пионерам, как он в тринадцать лет – я такой был, как вы, ребята, – бегал в разведку по заданию командира боевиков, носил дружинникам на Пресню, у самого Горбатого моста, на баррикады еду, которую им готовила моя мать, кухарка, и был почти смертельно ранен, когда по своей инициативе отправился подбирать патроны из-под убитых солдат и жандармов.

Пионеры давно его не слушали, в зале стоял заунывный гул приглушенных голосов, а остановить дедушку не было никакой возможности. Он уже в четвертый раз пересказывал историю Гавроша, прилаженную к собственной судьбе, а Георгий Андреевич явственно услышал детский рев раненного на Тверской зеваки.

Толстая дама из райкома безуспешно пыталась унять расшалившихся пионеров, взывала к их сознательности – ее слушали еще меньше, чем уважаемого революционера.

– Дети, как вам не стыдно?! Павел Фомич кровь проливал за ваше счастье, а вы даже не слушаете.

Павел Фомич тем временем пошел на пятый период:

– Вот как сейчас помню. Я выбежал за баррикаду, а там солдаты мертвые лежат, и у всех заряженные ружья, патронташи, полные патронов. Я и давай от одного к другому. Росту я тогда был небольшого, шустрый, так и скакал, как зайчик. Они целились, целились, все никак попасть не могли. А я уж одну корзинку с патронами дружинникам снес, вторую, а на третьей достала меня коварная пуля смертельных врагов революции. И вот отнесли меня, раненого, на квартиру профессора Фелицианова – прогрессивный был человек Андрей Сергеич, нам, революционерам, помогал. Он всю ночь без сна и покою мои раны зашивал…

– Павел Фомич! Большое вам спасибо за содержательный, интересный рассказ…

– Да, так вот, когда командир боевиков, старый рабочий с Трехгорки, послал меня на разведку…

– Спасибо вам, Павел Фомич, от всей души спасибо…

– А я принес разведданные и снова пошел за баррикады, хотел патроны собрать с убитых солдат и жандармов.

– Павел Фомич, в благодарность за ваше активное участие в революции 1905 года мы принимаем вас в почетные пионеры! – возгласила толстая райкомовская дама.

– Ась?

И дружный хохот всего зала. Не очень уместный в столь торжественный день. Дама строго посмотрела на зрителей:

– Нехорошо, ребята, пожилой человек, заслуженный… Павел Фомич, а сейчас вам наденут галстук как почетному пионеру.

Выбежали из-за кулис две девочки. Одна отдала пионерский салют, спутав правую руку с левой, другая на цыпочки поднялась к пупырчатой, как у курицы, шее старого болтуна и неловко стала завязывать красный галстучек.

На обеде в честь ветеранов Первой русской революции Жорж оказался рядом с Пансой. Старик после выступления, отнявшего последние силы, задремал и в глубокой дреме провел весь день, а тут, хватив стопочку, вдруг оживился, сон как рукой сняло.

– Вы забыли, Павел Фомич, рассказать, как пуля ударила в труп фельдфебеля, а вы сказали: «Что за безобразие, моих покойников расстреливают!»

– Да, было такое дело. А вы откуда знаете?

– У меня память лучше.

С утра позвонил дядя Жорж. Оказывается, умерла какая-то из дам его старческого сердца, и он своим непременным долгом полагает почтить ее на похоронах, каковые состоятся в 13.00 в Доме ученых.

– Дядя Жорж, – взмолил Сева, – ну куда вы в такую жарищу потащитесь! Опять, как в семьдесят втором, торфяники горят. С востока уже второй день дымом тянет.

– Ну раз тебе так трудно, я один поеду.

– Да не мне, дядя Жорж, вы о себе подумайте. Девяносто один – даже не семьдесят. Да вы и не вспоминали эту Вязову. Я о ней впервые от вас слышу.

– Вспоминал не вспоминал – это, посуди сам, дело мое. Мало ли о чем я не треплюсь! А уж о дамах своих, пусть и давних, – и тебе не советую. Ладно, не можешь – не надо, я один как-нибудь управлюсь.

«Вот тебе и тихий вторник наедине с машинкой! Извольте тащить старика через всю Москву, а если, не дай бог…»

– Дядя Жорж! Никаких «один»! Раз вы так настаиваете, конечно вас провожу. Когда за вами приехать?

– Вот это другой разговор.

Черный галстук – то еще украшение к песочному пиджаку, да куда ж деваться. Дядюшка был вообще в черном ветхом костюме и с бабочкой, выглядевшей из-под его морщинистой шеи как-то очень уж легкомысленно.

– Дядя Жорж, на улице за тридцать. А нам вон куда тащиться! Сваритесь в своем трауре.

– Ничего, я старый мерзляк. Мне такая погода в самый раз. Поехали.

На улице Сева поднял было руку остановить такси, старик запротестовал:

– И не думай! На такси не поеду. И что мы в такую рань там делать будем? Я все точно рассчитал.

– Но я не бедный, дядь Жорж. Накопили-таки рубля строчки. Позавчера за интервью с собственным начальством гонорар получил. А на метро, да с пересадкой, вам же плохо будет.

– Не будет. В подземелье прохладно. А деньгами не швыряйся. Я сам не швыряюсь и тебе не позволю.

И старик, ободренный легким гневом, рванул вперед.

Опять переупрямил, ну что ты с ним будешь делать? Сева, тяжко вздохнув, поплелся за дядюшкой к метро. А все-таки странно, думал Сева, я ведь о многих его женщинах слышал – от него, от мамы, дяди Коли покойного. И никто ни звука про эту Вязову. А все-таки дамочка не из простых, если в Доме ученых панихида. Не меньше, чем членкор Академии наук. Не выдержал, спросил.

– Ну да, членкором и была. По трупам и не таких высот можно было б достичь.

– Куда ж мы идем?!

Сева оторопел. Остановился даже.

– Идем на похороны. Хоть и сволочь, а проводить надо.

– Но вы же старый зек. Как вы к такой сволочи…

– Я еще и джентльмен. А если джентльмен хоть минутой радости обязан женщине, почтить ее память – долг. Несмотря ни на какие курбеты судьбы.

Будь Сева чуть постарше, ему б не надо было спрашивать, кто такая Раиса Федоровна Вязова. В сорок восьмом ее имя не сходило с газетных полос. Но звезда ее поднялась еще до войны, когда некогда любимый учитель Колесовский, не пережив предательства взлелеянной им Розы современной биологии (так профессор пышно именовал свою воспитанницу), вдруг возглавившей его травлю, покончил с собой. А в дни победы единственно верного учения народного агронома над морганизмом-вейсманизмом «русская женщина-профессор» поминалась не реже, чем победитель, в одной с ним связке.

– Ишь русская – тоже мне добродетель! Я не знаю такой добродетели – русский. И еврей не добродетель. И китаец. Но и не злодейство. Национальность никогда не была категорией нравственной. Сволочь – понятие такое же интернациональное, как единство пролетариата. Это все наш вождь из грузин затеял – фашизм в стане победителей фашизма. Еще долго нам эту заразу отхаркивать. И как бы не с кровью. А Райка-дура на Джугашвили шовинизм купилась. Тут она была искренна. Будто рядом Презент не увивался и не управлял ее подлостями. Такая же продажная сволочь, только еврей.

– Дядя Жорж, вас же тогда не было, откуда вам все известно?

– Радио и газеты в лагерях были. Нас ведь перевоспитывали. А сидеть-то с генетиками тоже доводилось. Всю изнанку знал из первых рук.

– Так мы что, как Сталин, смертью врага едем наслаждаться?

– Помолчал бы. Когда тебя элементарному такту научу?