Бывшая столовая досталась венгерскому коммунисту из Коминтерна, бежавшему из Будапешта прямо из-под ареста. А вот его не боялись, несмотря на очевидный героизм. По-русски Ференц Керекеш говорил плохо и, может быть, поэтому стеснялся соседей. Да и не до них ему было. Едва они с женой добрались до безопасной Москвы, у его Матильды обнаружили массу каких-то болезней, и ему, видно крайне перегруженному на работе, приходилось самому вести хозяйство, ухаживать за супругой, и Анна Дмитриевна по мере старческих сил помогала соседу.

Она, конечно, смирилась с новым порядком и больше всего заботилась о том, чтобы в квартире не вспыхивало никаких ссор. Левушку уговорила бесплатно заниматься музыкой с кузяевской Любочкой, сама, когда взрослых дома не было, читала ей сказки, и мир царил в двадцатой квартире.

Но не в семье Фелициановых. Николай в последнее время стал особенно капризен и раздражителен. Тому была особая причина.

В ночь на 17 апреля 1929 года раздался злой и требовательный звонок.

– ОГПУ. Откройте.

Левушка первым выбежал к двери, как часто бывает в таких случаях, замок заело, с трудом управился трясущимися руками. Их было четверо – в черных шинелях, мрачные дети нечистой силы.

– Фелицианов Николай Андреевич здесь живет?

– Здесь.

– Собирайтесь.

– Но это не я, это мой брат…

– Разбудите.

Вышел Николай с грозным видом – кто посмел будить накануне операции? – но, увидев кто, побледнел: – Да-да, я сейчас…

– Медицинские инструменты возьмите.

От сердца отлегло, конечно, но до возвращения Николая никто в доме уже не мог заснуть.

Вернулся же он поздно вечером следующего дня, мрачный, на вопросы не отвечал, буркнул только – на роды у какой-то важной бабы вызвали – и все. Только через месяц поведал младшему брату под строжайшим секретом, что привезли его в красный особняк на Пречистенском бульваре. Там отнюдь не в стерильных условиях, а на широком обеденном столе пришлось принимать роды у женщины под приглядом чекистов. Они даже обязанности санитаров исполняли, но слушались беспрекословно. Когда все завершилось, слава богу, благополучно – девочка родилась, – какой-то чин с латышской фамилией взял у него подписку о неразглашении. Мол, никогда здесь не был, ничего не видел, роды принимал в клинике – это для родных и соседей. Ничего себе клиника!

Рассказал и пожалел. Николай надеялся, что страх, вселившийся в него с той ночи, как-то рассеется. Ничего подобного. Он и Левушку стал бояться.

Из щели в двери, над которой сохранилась железная пластинка с надписью «Для писемъ и газетъ», шлепнулся конверт. Лев Андреевич как раз в этот момент собирался выходить из дому, и письмо упало ему под ноги. Взглянул на адрес – и сердце упало. Жоржева рука! И радостно, и жутко. Посмотрел обратный адрес: «Сибирский край, поселок Октябрьский, проспект имени Дзержинского, 2».

Первый порыв – к маме. Спасибо, Марианна удержала. Как бы сердечный приступ не схватил. Анна Дмитриевна уже примирилась с мыслью, что Жоржа нет в живых, и внезапная радость может сбить ее с ног.

«Дорогие Коля и Лева! – писал Жорж. – Как видите, я жив и здоров, написать раньше не мог по обстоятельствам, от меня не зависящим. Подготовьте маму к моему приезду. Я буду в Москве числа двадцатого февраля. Для всех посторонних я был в длительной командировке».

– Ну вот, я ж говорила, маму надо подготовить. Я сама с ней поговорю.

Молодец Марианна, как легко берет на себя все семейные трудности. За что мне, оболтусу, так повезло?

Да что ж такое! Опять голод, опять разруха… В Москве введена карточная система, в Москве безработица, освобожденному лагернику нет места в столице. В доме царствует слово «Торгсин». Туда потихоньку утекают мамины драгоценности, отцовские ордена и его парадный мундир. Тоска, одним словом.

Фотоателье Исая Ильича отошло за налоговые недоимки в прошлом еще году Москоммунхозу, старик не выдержал беды, говорили, сошел с ума и тихо угас в психиатрической клинике доктора Ганнушкина. И хотя фотографии работы Георгия Андреевича украшают витрину, в устройстве ему отказали. Вышел угрюмый человек, так и не представившийся Фелицианову, буркнул:

– Вакансий нет.

И скрылся за бархатной шторой, оставшейся в наследство от Исая Ильича.

Коля Бодров – теперь для всех Николай Павлович – из «Правды» давно уволился, он теперь заведовал отделом в газете «Известия», где платили меньше, но работа была интересней и многообразнее. Вольную толстовку сменил на строгий и тесный для его широких жестов пиджак, брюшко и залысины придали ему солидности, но Георгия Андреевича встретил с радушной улыбкой, которая, впрочем, очень скоро слетела с его лица. Долго он чесал затылок, рассматривая справку об освобождении, на первых порах заменившую Фелицианову удостоверение личности. Наконец вымолвил:

– М-м-да, с таким мандатом трудно вам придется. О штатной работе можно забыть. Даже снимки ваши подписывать рискованно. Может, под псевдонимом, а? Давайте так и сделаем. И вот что, в «Учпедгизе» сидит старый мой приятель Мишка Смородкин. Он не фотограф, он Строгановку кончал, да это не играет роли. У них много черновой работы – пересъемка, ретушь, пойдите к нему, поможет. А там посмотрим.

Ноги плохо кормили волка Фелицианова. Фотография стала делом довольно модным, подросли молодые-резвые с благополучными биографиями, и хотя круг редакций, печатавших снимки Егора Счастливцева (псевдоним), заметно расширился, доходу это давало немного, к тому же нерегулярно. То осыплют золотым дождем, то денежная засуха на два-три месяца. К тому же Левушка, выпускник консерватории, вот уж два года стоял на бирже труда, месяц от месяца получая одинаковые отказы. Музыканты вроде и нужны, но чтоб недворянского происхождения и чтоб родственников, бывших под судом-следствием, не имели. Пришлось отдать ему на выпас «Учпедгиз», чтоб хоть как-то с молодой беременной женой сводил концы с концами.

В жизни всегда есть место мерзости. В один прекрасный день Фелицианову поручили сфотографировать митинг рабочих автозавода имени Сталина в Тюфелевой роще. Добирался туда тремя трамваями, в давке. И день был пасмурный, и на душе тускло и тягостно. Газет, даже в которых печатался, Георгий Андреевич не читал, и тема митинга была откровением для наивного фоторепортера. Он-то полагал, что будут нести какую-нибудь чушь про соцсоревнование или индустриализацию.

А снимать пришлось требование рабочих кузовного цеха расстрелять злостных врагов народа Каменева и Зиновьева. Давно ли почитали как верных соратников Ленина, выдающихся революционеров? Догнала-таки подлая политика! Как прав оказался Воронков – от генеральной линии партии не увернешься.

Угрюмые, усталые до полного безразличия ко всему на свете лица рабочих. Но вот выходит одна комсомолка в модной у них красной косыночке, начинает вяло и тускло, вдруг зажигается праведным гневом, и будто искру бросили в костер! Фелицианов с изумлением видел, как оживают в ненависти к совершенно незнакомым, ни разу не виденным людям лица в толпе. Еще два-три выступления, и покажи им несчастного Каменева – растерзают, как воришку на рынке. Каменева было жалко. Он потакал поэтам, заступался за них. Зиновьев – расстреливал. Хотя в то, что Зиновьев направлял руку убийцы Кирова, Георгий Андреевич не верил. Так что для Фелицианова пара эта была не столь неразлучна.

Хорошо, что начал работать камерой в первый же момент, когда все были угрюмы и равнодушны под плакатами, требующими пролетарской классовой бдительности, ярости и беспощадности к врагам. Тут был контраст, исчезнувший на глазах. На всех последующих фотографиях, особенно если их выстроить в ряд, было видно, как пожар ненависти полыхнул по толпе доверчивых, простодушных людей.

В редакцию он отнес первый снимок, остальные оставил себе. Надо же, за эту фотографию он получил тридцать рублей – Иудин гонорар, тридцать сребреников. И с какой-то яростью впервые в жизни пропил все до копейки в том шалмане, что открыл ему когда-то давно на Малой Дмитровке несчастный Илларион Смирнов. А водка все равно его не взяла и только бессонницей замучила.