И разговор зашел о том, в каком свете война представила людей. Марианна, Левушкина жена, – героическая женщина, умудрившаяся в апреле сорок второго сына родить, заключила:

– Да, люди показали себя самым удивительным образом. Со мной работал Чеботарев – угрюмый такой господин, ни с кем и словом не перемолвится, но в самое голодное время показал себя таким альтруистом… У Игоря украли все карточки, выманил один мошенник: попросил покараулить авоську с пустой банкой и пообещал отоварить без очереди… Так вот, Чеботарев отдал свои – я одинокий, мне хватит. А в то же время министерские жены знаете чем занимались? С американских рубашек, пришедших по ленд-лизу, отпарывали перламутровые пуговицы и перешивали на них нашу дешевку. Такой мелочью не брезговали! А потом…

Что потом, досказать не удалось. В дом с ревом вбежал ее Севочка – он играл во дворе, и соседский петух, красный разбойник с черным хвостом, клюнул его прямо в живот. Давя смех, стали утешать, а ребенок, утихнув от боли и обиды, стал использовать всеобщее к себе внимание, приставал к взрослым, канючил, пока Николай не цыкнул:

– Всеволод, пошел вон!

Ребенок притих, соскользнул с материнских коленей и устремился во двор. Противный мальчик. Какой-то весь казенный. Не ребенок, а зек. Что, в общем-то, и неудивительно – он с полутора лет скитается по детским яслям и садам, и унылая печать советского учреждения уже изуродовала весь облик остриженного ребенка с какими-то тусклыми, невыразительными глазами. Левушка с грустью смотрит на младшего сына, старший, впрочем, тоже не радует – он вошел в тот возраст, когда характер бежит впереди ума, водится с дворовой шпаной и заметно отбивается от рук. А уж в него-то столько было сил вложено! Но сейчас Игорек сидит за взрослым столом, тих и вежлив и горд тем, что ему позволили рюмочку портвейна.

До Жоржа дошло, что оба эти мальчика, если не считать Сашкиного отпрыска, которому мать после развода сменила фамилию и даже отчество отняла, – последние в их роду, ни у кого, кроме Льва, из четырех братьев потомков пока нет. Похоже, и не будет. Сам он едва ли отважится на женитьбу, Николай детей принципиально иметь не хочет в силу патологического эгоизма и неуверенности в своем экономическом положении. Он почему-то осуждает младшего брата, полагая, что нечего нищету плодить: вот если б ты был профессором, как отец, имел бы и частную практику, тогда да, тогда «плодитеся и размножайтеся»… И сейчас казался прав Николай, а не Лев, уж как-то не чувствовалось в детях ничего интеллигентного. Вырождение, а не продолжение рода. А впрочем, это так естественно, чего еще ждать от нашего времени?

Со двора вернулся Севочка. Мальчишка подобрал где-то красный флаг, бегал сейчас по комнате и орал:

– Да здравствует товарищ Сталин! Ура!!!

Это демонстрация прошла по улице Желябова. Вел ее однорукий лейтенант с рупором, в который и подбадривал толпу.

Все это привело в бешенство Коляса Милосердова.

– Сталин, Сталин… Слышать не могу! Вот кто настоящий враг народа. Я на Дальнем Востоке насмотрелся его, с позволения сказать, отцовства. Вся Колыма, вся Чукотка в лагерях. А кто в них сидит? Цвет нации. Лучшие инженеры, врачи, да какую специальность ни возьми – все на каторге, в шахтах, на лесоповале… А на свободе всем управляет полнейшая бездарь, к тому ж необразованная.

– Ну, я думаю, сейчас, после такой победы, Сталин смягчится, – заметил Салтанов. – Все-таки смотрите, перед самой войной Рокоссовского освободил, а уже в октябре сорок первого – Мерецкова. Хотя бы война научит людей ценить, особенно специалистов.

– Да ничему его никакая война не научит! Таких, как Рокоссовский, – единицы. А сидят – миллионы. И он их боится.

– Да чего ж ему бояться? Выгляни в окошко – его одного и славят, все победы ему приписаны. А что тут по его же упрямству в сорок втором – сорок третьем творилось – все списали на немца, все забыли. Может и добрый жест сделать – распахнуть ворота.

– Да уж год целый прошел! Хотел бы – давно б распахнул. А значит – не хочет. Погодите, он еще наворотит, тридцать седьмой либеральным покажется.

– Ну это ты, Коляс, хватил! Я, например, вижу явные признаки смягчения. Смотри, что сейчас издают – Блока громадный том, и чего там только нет, все его стихи. В тридцать седьмом и помыслить было страшно. И Лермонтова. Вроде классик, а даже до революции не все печаталось, а теперь – пожалуйста, самые его озорные поэмы времен Школы гвардейских подпрапорщиков и юнкеров. Пустяк, конечно, вещички слабенькие, а приятно. Есенина аж в двух томах! Может, и впрямь Сталин одумался и, благодарный за победу, даст хоть глоточек свободы.

Георгий Андреевич не очень уверенно, но поддержал Салтанова:

– Несомненно, какие-то дуновения есть. Я года полтора назад спектакль видел. Его, конечно, прикрыли, не могли не прикрыть. Это сказка вроде как для детей о драконе, пожирающем красавиц. Его отважный рыцарь побеждает, но победу приписывает себе некий бургомистр, который в свою очередь требует тех же жертв. Намек ясен. Но вот что интересно – репрессий не последовало. Может, и впрямь дождемся какой-то свободы…

– Свободы и демократии! – нетвердым голосом заключил Левушка. Его что-то развезло от весны, портвейна и разговоров о глотке свободы.

– Дудки-с!!! Демократии захотел. Историю надо знать. В России после великих побед начиналась тирания. Александр Первый взашей выгнал Сперанского и призвал к своей особе Аракчеева.

– Ну, когда это было! При крепостном праве. Считай, в другой стране, с другим народом. Нет, проснулся русский человек, и гаду фашистскому шею свернул, и Европу освободил, теперь с нами нельзя, как в тридцатых годах!

– Ты за окошко выгляни. Кто там усатого славит? Народ-победитель. Ничего с ним за полтораста лет не переменилось. Тогда-то тоже и Кутузова, и Багратиона легко подзабыли, а славили Александра. Он и рад стараться – все реформы побоку, Сперанского в ссылку, а нам подавай шпицрутены. А чем Сталин лучше?

И тут все замолкли. Страх охватил. Георгий Андреевич оглядел стол – четырнадцать человек. В славном отечестве, царстве свободы уже втроем следовало б держать язык за зубами.

– Пошли играть в волейбол, – Первовский резко встал, и напряжение вдруг рассеялось.

Первовский отличный психолог. Чуть бы промедлил, и поди знай, чем бы кончилось сегодняшнее застолье.

Пока гости играли в волейбол, Георгий Андреевич прошелся по городу. После того кошмара, что пережил на подступах к Зубцову Фелицианов, он ожидал гораздо больших разрушений. Но казенные дома вдоль Вазузы и у площади Ленина сохранились, зато от домов, что стояли на холме над рекой, мало что осталось. Заволжье тоже порядочно разрушено. На Пугачева, 15, зияла громадная воронка, зарастающая молоденьким репейником и мать-и-мачехой. Видно, прямым попаданием разнесло. Хозяйка сгинула еще в сорок третьем, когда утихли ржевские бои, узнавал, в Германию угнали, едва ли Лидия Самсоновна жива. Во всяком случае, никаких известий пока нет. Он оглядел это место, где был не столько счастлив, сколько покоен, и желание съездить к месту последних боев, что волновало в дороге сюда, пропало. Георгий Андреевич вернулся к Первовским. До конца праздников был грустен и трезв, хотя к застолью возвращались несколько раз.

Его разбудил бухающий Левушкин кашель. Сон слетел, Георгий Андреевич напрасно жмурил глаза, укутывался в одеяло – нет, не спится. Оделся, вышел на крыльцо. Закурил. Тихие шаги послышались за спиной – Левушка. Тоже не спит. Ну да, похмельный сон тонок – Льва свалило, еще когда Жорж прогуливался по городу.

– Что-то ты много пить стал, братец.

– Марианна нажаловалась?

– Я и без нее вижу.

– Жоржинька, милый, не читай мне нотаций. Я наперед знаю, что ты скажешь: что у меня семья, надо думать о детях, надо быть ответственным, что я качусь по наклонной плоскости, что, того гляди, из пьяницы превращусь в алкоголика… Не превращусь! Не успею. Стыдно жаловаться именно тебе и здесь, где ты пережил такое, что ни в каком кошмарном сне не привидится, но это все в прошлом… Война кончилась, ты свои раны залечил и можешь жить дальше, а я из тыловых частей вышел полным инвалидом. Ты слышал, как я кашляю? Вот-вот за Сашкой последую… Он мне что-то часто снится в последнее время, будто зовет.