Квартиру в Зубцове Георгий Андреевич снимал у бездетной вдовы директора местной школы учительницы Просвириной. У нее было пианино – едва ли не единственное во всем этом глухом заштатном городишке. Кроме пианино имелся, как, впрочем, у всех местных жителей, огород и небольшой птичник с курами, гусями и парой индейских петухов.

Женщина могучей комплекции, Лидия Самсоновна была не в его вкусе. Георгий Андреевич, почитавший себя рафаэлитом, побаивался рубенсовских, нет, скорее кустодиевских матрон. А матрона сама смотрела на него не без робости как на человека, гораздо более нее ученого, недоступного. Лидия-то Самсоновна из краткосрочниц – то одни двухмесячные курсы, то другие. Для младших классов достаточно, для ощущения себя интеллигенцией, сама понимала, – не очень. А постоялец вечно с книжками, и не только русскими – то по-французски читает, то по-немецки. Пианино, которое стояло молчаливым украшением гостиной, собирая пыль, ежеутренне стираемую, чем и ограничивалось общение хозяйки с музыкой, Георгий Андреевич настроил сам, инструмент ожил под его длинными тонкими пальцами. После ужина, всегда проходившего в молчании, он садился за пианино и с полчаса упражнялся, наигрывая шопеновские вальсы и этюды, и уже через полгода Лидия Самсоновна легко их различала и однажды, когда их передали по радио, узнала знакомую мелодию и прониклась еще большим почтением к постояльцу. «Только очень уж он худенький, недокормленный», – страдала Просвирина и увеличивала питание сверх договоренной суммы оплаты за жилье и стол. Попытки помочь ей по хозяйству – наколоть дров или вскопать огород – она отмела сразу. «У меня силенок на троих хватит», – сказала. Оно и верно. На самом видном месте в гостиной висела почетная грамота победителю губернских соревнований 1925 года по метанию ядра. Грамоту, правда, пришлось убрать: подписавшие ее секретарь губкома партии и губернский председатель профсоюза были разоблачены как враги народа. Так что дом и жильца Лидия Самсоновна обихаживала сама.

А Георгий Андреевич почти не замечал ее хлопот в силу двух несовместимых причин – избалованности и пережитых лишений. Ухаживания за собой принимал, старый барин, как должное, а голода приучили к тому, что любой крошке рад. Но пироги, особенно летом – с черникой и с малиной, – получались у Лидии Самсоновны отменные. И эклерчики с кремом. В крем чуть-чуть добавлялось то лимонного, то ягодного сока, а тесто при сем – воздушное, и кончик языка, тронув пирожное, возносится ввысь и всю душу увлекает за собою. Будто Гоголя вслух читаешь, упиваясь складностью речи. Да-да, Лидия Самсоновна, именно Гоголя, про обед у Собакевича, а еще лучше – главу про помещика Петуха. От такого комплимента Лидия Самсоновна зарделась, как красна девица: Гоголь – великий русский писатель, соседство с его именем льстит, хотя при чем тут эклерчики? «Мертвые души» как прошли когда-то в школе, больше не читала и ни про какого Петуха не помнила. А все ж приятно.

Зубцовская провинциальная скука и вечная тревога, ожидание, что вот-вот тебя вспомнят, вот-вот за тебя возьмутся, весьма предрасполагали к пьянству, но Георгий Андреевич хорошо помнил, как на его глазах спился овидиопольский доктор Левашов, и позволял себе лишь пару-тройку рюмочек наливки в гостях у своего тезки Георгия Александровича Первовского. А за разговором ее эффект как-то растворялся, и домой Фелицианов возвращался трезвый, почитывал книжечку перед сном, а наутро вставал с абсолютно ясной головой, готовый, как сам шутил, к трудовым подвигам – урокам танго под заезженные пластинки Вадима Козина. Это, конечно, курьез: всю молодость учился литературе, а кормят то полудетское увлечение фотографией, то приватные занятия музыкой, а литература вроде как hobby: лишь изредка дают прочитать в местном клубе лекцию к юбилею какого-нибудь писателя прошлого века. Георгий Андреевич в Зубцове пережил новую волну осмысления русской классики и находил удивительные догадки по поводу будущего у старых писателей. Одна досада: какое современное издание, хоть Пушкина, хоть Тургенева или Льва Толстого, ни возьмешь – всюду бдительное предисловие Сеньки Петрова. Их выпускали в свет только под Сенькиным конвоем.

А в красный день календаря 7 ноября 1938 года получилось так, что пришлось остаться дома – Первовские на праздники уехали в Москву. Не любил Георгий Андреевич этого праздника. Слишком хорошо помнил те дни семнадцатого года: мужика-красногвардейца, Раечкины истерические концерты, ее беременность и аборт… А погода в этот праздник почти всегда омерзительная – то слякоть, то метель, то мороз падет на бесснежную почву, и вообще этот месяц, осенний по календарю и зимний на улице, самый неприятный в году. А впереди – два дня вынужденного безделья, и пойти некуда.

Но запахи в доме с утра были такие аппетитные! Они слегка кружили голову и исторгали слюну – дрожжевое тесто, корица, гвоздика, кориандр, еще какая-то пряность, которой и слова-то не подберешь, а слух ласкают звон противней и сковородок, грохот ухвата о чугунки. Георгий Андреевич и проснулся от этих звуков и запахов. Окно было затуманено пленкой измороси, снизу сосредоточенной в кругленькие капельки, значит, на улицу носу не высунешь – да и не надо, пожалуй. Предадимся лени и неге! Достал с полки «Повести Белкина» и с одной только «Метелью» провалялся до самого обеда. Поразительное сочинение. Сюжет литературен насквозь. И как столь ходульный вымысел прикажете облить слезами? Иронией – вот как! Ах, какая досада – нет Первовского, некого цитаткой порадовать. А доктор большой охотник до тонких штучек. Ну вот хотя бы это: «…и наконец единогласно все решили, что видно такова была судьба Марьи Гавриловны, что суженого конем не объедешь, что бедность не порок, что жить не с богатством, а с человеком, и тому подобное». На этом бы и остановиться, в таком чуть печальном и житейски-мудром ласковом уху ритме, а Пушкин, вот стервец, с вольтеровской едкостью завершает: «Нравственные поговорки бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от себя мало что можем выдумать себе в оправдание». А эта шутка – для Ариадны, для ее злого и острого ума, и Георгий Андреевич, тяжко вздохнув, что не двадцатый год на дворе, когда одна мысль об этой женщине выбрасывала фонтаны вдохновенных догадок, в одиночестве предался наслаждению от строк: «Я вас люблю, – сказал Бурмин, – я вас люблю страстно…» (Марья Гавриловна покраснела и наклонила голову еще ниже.) «Я поступил неосторожно, предаваясь милой привычке видеть и слышать вас ежедневно…» (Марья Гавриловна вспомнила первое письмо St.-Preux.)»

К обеду Лидия Самсоновна вышла в нарядном бордовом платье с кружевным воротом над полной грудью, и ложбинка убегала за крахмальную белую пеночку, втягивая вглубь разбуженное воображение. Но воли фантазиям Георгий Андреевич не дал, он усмехнулся слегка над собой и с чинной иронией поздравил хозяйку квартиры с великим пролетарским праздником. И букетик запоздалых осенних цветов неизвестной породы преподнес. Немножко смешно: точно такие доцветали на клумбе у самой Лидии Самсоновны.

Навстречу цветам было исполнено искреннее изумление и благодарность. Букет немедленно водружен в хрустальную вазу, но на столе ему места не нашлось, поставили на пианино. Стол, как в старину говаривали, ломился от яств. Яства же были таковы: семга, украшенная ракушками сливочного масла, соленые и маринованные грибки, домашнего изготовления колбаса и тонко нарезанное копченое мясо. Коптильню соорудил Лидии Самсоновне местный умелец, и она целый месяц испытывала новинку. Очень волновалась, понравится ли Георгию Андреевичу результат ее экспериментов. Салатов было три и совершенно разные. Темно-зеленый старинный штоф таил в себе влагу, настоянную на корешках калгана и лимонных корочках.

И вся эта роскошь – для него одного. Гостей Лидия Самсоновна не ждала.

Первую стопочку Георгий Андреевич по привычке хотел отставить, не допив и половины, но хозяйка с ласковой настойчивостью попросила:

– А вы попробуйте до конца, это очень для здоровья полезно. И вкусненько, – добавила после недолгой паузы.