Много лет назад, когда мы оба работали в «Метрополитенопера», произошел такой случай. Его отец был очень болен, Лучано сильно переживал и нервничал. Узнав, что он лежит в «полуитальянской» клинике в Нью-Джерси с плохой раковой опухолью, я вспомнил, что хорошо знаком с профессором Каганом, лучшим онкологом, который работал в «Нью-Йорк Хоспитал». Он был большим любителем оперы и страстным поклонником Паваротти. Лучано не стал поступать, как я теперь, и внял доброму совету. Он уговорил отца, хотя тот чувствовал себя как дома среди итало-американцев в своей больнице в Джерси, и перевез его в Нью-Йорк, где Каган спас ему жизнь.

Так что у нас с Лучано был такой взаимный долг, и он правильно делал, что продолжал настаивать, чтобы я его послушался, учитывая, какие беды на меня уже свалились. Но ведь в жизни важно только то, что происходит, а Лучано так и не удалось убедить меня прожить «его» историю.

Я полетел в Лос-Анджелес на встречу с доктором Брейкером и иммунологом Полсанским, в чьих руках была моя история болезни и мое будущее. Пиппо сразу понял, что они абсолютно спокойны, в отличие от последней встречи несколько месяцев назад. Было начало февраля, прошел год с той злосчастной операции в «Сидар Синай». Мои «доктора», вероятно, успокоились: двенадцать месяцев, в течение которых можно подать на них в суд по американскому законодательству, только что закончились. Они уже не рисковали миллиардными штрафами и международным скандалом, который угрожал им, если бы стало известно, что в этой мерзкой больнице Франко Дзеффирелли умер от прямых последствий лечения мафиозной банды так называемых врачей, виновных в самом настоящем человекоубийстве.

Я встретился с ними в последний раз. Они радостно улыбались, и совсем не потому, что вне опасности был я, а потому что опасность не угрожала больше им. Человек, который стал для меня воплощением подлости и предательства, чьей жертвой я стал, — доктор Коблин, точнее, доктор Роберт Коблин, мой лечащий врач, которому я долгие годы доверял свое здоровье. Если бы был суд, в который можно было обратиться, я бы не усомнился ни на минуту, ведь он знал, что мои дни сочтены и что медицина могла и должна была сделать попытку меня спасти. Но для него и его банды это означало признаться в сделанных ошибках, и он не отважился на этот шаг. Подлец!

Мне прописали слабые антибиотики, абсолютно не подходящие и неэффективные при такой тяжелой инфекции, чтобы поддержать во мне иллюзию выздоровления. И я, не подозревая о своей судьбе, уехал из больницы ободренный и полный надежд.

Я вернулся в Италию с инстинктивным ощущением, что мне угрожает что-то страшное. Мои итальянские врачи порекомендовали срочно обратиться к профессору Легре из известной ортопедической школы в Марселе, у которого была клиника во Флоренции. Счастливая звезда, которая направила меня к Легре, зажгла во мне новую надежду. Он осмотрел меня и сказал, что необходимо срочно оперироваться. Серьезность положения стала очевидной, когда я спросил, нельзя ли отложить операцию на пару недель до открытия выставки моих работ во Флоренции в палаццо Веккьо. Мне было сказано, что нельзя терять ни минуты.

Профессор Легре вынул чудовищный протез, который мне поставили американские хирурги.

Считаю своим долгом сказать, что в руки этой банды бездарных и подлых врачей меня привела судьба или неудача, как хотите, но к миру американской медицины и науки они не имеют ни малейшего отношения. Ему, этому миру, мы обязаны, не побоюсь этого слова, самыми серьезными открытиями. Но Добро и Зло существуют везде.

Перед тем как поставить новый протез, профессору Легре пришлось огромными дозами гентамицина, мощного антибиотика, избавлять меня от инфекции. Это единственное средство, которое могло как-то повлиять на засевший во мне вирус, но если принимать его большими дозами в течение долгого времени, он может очень сильно повредить зрению, слуху и вестибулярному аппарату. Через месяц Легре поставил новый протез. Сразу после операции я пришел в себя и ощутил прилив бодрости, желание работать и творить назло всему. Я попросил принести бумагу и карандаши и принялся рисовать эскизы к новой постановке «Трубадура» на Арене ди Верона, заказанной к сезону 2001 года. Новые идеи рождались во мне, с небывалой силой пробивались на свет. За десять дней я закончил эскизы всего спектакля — невиданный для меня срок. А Легре тем временем по-прежнему медленно, но неукоснительно воплощал свой план по возвращению меня к жизни, потому что, хоть я и не хотел об этом даже думать, пари еще не было выиграно.

В клинике и вне ее стен я все время работал. Профессор Легре обследовал меня еще раз и подтвердил, что коварный вирус уничтожен, но был очень озабочен возможными последствиями антибиотика для зрения, слуха и особенно для вестибулярного аппарата.

Я полетел в Нью-Йорк на консультацию к доктору Познеру, одному из лучших неврологов мира. Надо было знать, что меня ждет в будущем, и я хотел услышать, каковы мои реальные перспективы. Познер с холодной откровенностью рассказал о том, что есть, и объяснил, что возможности восстановления ограничены.

— Но я вижу, вы очень хотите продолжать работать, а роль внутреннего порыва наука не в состоянии рассчитать, — сказал он. Я не понял, что он имел в виду. — Если вы хотите продолжать жить и работать, — объяснил он, — возможно, сможете найти в себе самом необходимый инструмент, который поможет выжить после нанесенного вашему здоровью ущерба. Но это зависит от вас, и только от вас: с одной стороны, существует железная научная и медицинская статистика, а с другой — удивительные исключения, зависящие от личности человека.

Так я до сих пор и живу между этими двумя полюсами, хотя изо всех сил цепляюсь за те самые «исключения». Не так уж важно, сколько лет я еще проживу, пять или десять, эпилог все равно один. Но мне бы хотелось быть к нему готовым, а я этой готовности в себе еще не ощущаю. Может, это отчаянное нахальство и удерживает меня на плаву.

Позже, когда я в Тель-Авиве готовил постановку «Паяцев», мне посоветовали обратиться за консультацией к доктору Гольдфарбу, крупному светилу израильской медицины в области неврологии, которому я заранее передал мою медицинскую карту. Это был очень живой человечек в традиционной кипе на затылке — настоящий образчик еврейского ученого, который завоевывает все Нобелевские премии. Он радостно вышел мне навстречу, протянул руки и наговорил массу приятных слов. Он обожал музыку и хорошо знал мое творчество в театре и кино. Естественно, что он и его жена, тоже моя верная поклонница, с нетерпением ждали «Паяцев». Не дав мне времени передохнуть, он усадил меня за письменный стол, сам сел напротив и взял в руки мою историю болезни:

— А вы знаете, что вы везунчик? — весело воскликнул он. — Я внимательно изучил вашу историю болезни: вы были на грани потери слуха и зрения и сегодня могли бы оказаться слепым, глухим и в инвалидном кресле. — Он нервно засмеялся и радостно закончил: — А у вас только нарушения в вестибулярном аппарате. И вы приехали ставить здесь один из ваших шедевров. Это, конечно, неприятно, я понимаю, но ведь еще никто не умер от нарушения равновесия!

Вот они, евреи, мастера терпения и доверия, пережившие за свою историю тягчайшие испытания и не потерявшие надежду, которая и есть утешение праведника!

Всякий раз, когда меня одолевает недоверие и я прихожу в отчаяние оттого, что не могу больше делать то, что делал раньше, мне на память приходит радостный оптимизм Гольдфарба.

— Подумаешь, нарушение равновесия! Боитесь упасть? Ну и что с того? Все могло быть намного хуже! Перестаньте хныкать и будьте благодарны судьбе!

Благодарю, дорогой друг, за безумную и неиссякаемую надежду, ты открыл мне эликсир долголетия, в котором я так нуждался.