Северцев с дороги захмелел быстро. Ему все нравилось: Москва, новые друзья, шум города и этот особенный темп движения людей и машин.

Как шли к остановке такси, как садились в машину, зачем и куда ехали — сознавалось смутно.

Позже, когда Северцев силился вспомнить свою первую ночь в Москве, на память ему назойливо приходили лишь одни огни. Огни слева, огни справа, впереди, огни в небе… Те, что были впереди, — стремительно неслись навстречу, потом, поравнявшись с машиной, в одно мгновение проваливались куда-то назад. Дальние огни проплывали медленней.

Из такси все четверо высадились на пустынной улице окраины Москвы, рассчитались с шофером и свернули по тропинке в рощу. Где-то неподалеку, метрах в пяти-десяти, прогрохотал электропоезд. Из-за облаков выплыла луна.

С минуту шли молча, потом Алексей, запнувшись в темноте о корягу, остановился и огляделся: справа поднималась высокая насыпь железнодорожного полотна, слева темнел лес.

— Куда мы попали? Это же лес дремучий.

— Пустяки, до дачи осталось еще две минуты ходу, — проговорил Князь.

Вдруг Алексей почувствовал, как рука Серого бесцеремонно шарит в его левом брючном кармане. Почудилось недоброе, под сердцем защемило… Стиснув щуплую и тонкую кисть Серого, он остановился.

— Что вы лазите по карманам?! Дальше я не пойду…

В следующую секунду цепкие руки Толика, шедшего сзади, замкнулись на груди Алексея.

Все, что произошло дальше, — словно было во сне. Инстинктивно Алексей сделал шаг вперед, потом совсем неожиданно для Толика быстро присел и одним рывком отшвырнул его метра на три в сторону.

«Бежать», — мелькнуло в голове Алексея. Но не успел он и двинуться, как Князь со всего плеча ударил его по голове чем-то тяжелым.

Северцев упал.

Глубокой ночью к Алексею вернулось сознание. Сквозь темную листву виднелось звездное небо. Некоторое время лежал молча, не шевелясь. Дышать было трудно. Убегая, грабители заткнули ему рот тряпками. Кончики их свисали на подбородок. Попробовал встать, но ноги и руки были связаны, при каждом движении бечева больно врезалась в тело. Попытался подтянуть колени к подбородку, чтобы с их помощью вытащить изо рта тряпки. Но и это не удавалось. На лбу выступили мелкие капли пота.

Что же делать? Неожиданно он наткнулся на корень дерева, выступавший из земли. Конец корня был острый. Зацепив за него тряпкой, Алексей освободил рот. Вздохнул полной грудью. Теперь нужно было избавиться от бечевы. Несколько минут отдыхал, потом, изогнувшись, достал зубами до бечевы на ногах и принялся ее разгрызать.

Дрожа всем телом, Северцев поднялся на ноги и, шатаясь, пошел на редкие огоньки поселка. Выйдя из рощи на улицу, остановился. Навстречу торопливо шла женщина.

— Гражданка, — обратился к ней Алексей, — развяжите мне руки.

Голос его был неуверенный, просящий. Женщина боязливо остановилась, но, увидев при лунном свете окровавленное лицо, шарахнулась на другую сторону улицы.

Другой прохожий, заметив Северцева еще издали, опасливо обошел его и скрылся в переулке.

Алексей, шатаясь, подошел к палисаднику, сколоченному из заводских металлических отбросов. Ржавые грани железных пластинок от дождя и времени были в зазубринах, как будто специально предназначенных для перепиливания веревок. Встав спиной к изгороди и сделав несколько движений, он почувствовал, как его связанные руки освободились.

Железная бочка, стоявшая под водосточной трубой, была полна воды. Алексей подошел к ней, умылся, вытер лицо.

«Куда теперь?» — подумал он. Но проходящий мимо трамвай ускорил решение: Алексей на ходу прыгнул в вагон. На вопрос, идет ли трамвай до вокзала, полусонная кондукторша утвердительно кивнула.

— Вы меня простите, но я не могу заплатить за билет, у меня случилось несчастье, — обратился к ней Северцев.

Кондукторша сонно подняла глаза и ужаснулась:

— О, господи, кто же это тебя так?

Алексей ничего не ответил.

Кроме кондукторши, в вагоне сидела молодая, лет тридцати, женщина. Опасливо посмотрев на вошедшего, она крепко сжала в руках свою черную сумочку, шитую бисером, и успокоилась только тогда, когда Алексей прошел в другой конец вагона и сел на скамейку.

Все, что было дальше, Алексей помнил смутно. Трамвай гремел, на каждой остановке кондукторша выкрикивала одну и ту же фразу: «Трамвай идет в парк!», за окном мелькали электрические огни, редкие запоздалые пешеходы…

С полчаса Алексей бродил у вокзала, куда его не пустили без билета. Потом милиционер потребовал документы. Документов у Северцева не оказалось, и его привели в дежурную часть милиции вокзала.

Сильная боль во всем теле, головокружение и звон в ушах мешали правильно ориентироваться в происходящем. Он делал все, что его заставляли, но для чего это делал — понимал плохо.

В медицинском пункте молоденькая сестра долго прижигала и смачивала на его голове и лице раны и ссадины чем-то таким, что очень щипало, потом так забинтовала лицо, что открытыми остались только глаза да рот.

Потом начался допрос.

Дежурным офицером оперативной группы был лейтенант милиции Гусеницын. Больше часа бился он над тем, чтобы установить место ограбления, но все бесполезно. Показания Северцева были сбивчивые, а порой противоречивые. Гусеницын уже начал раздражаться.

— Как же вы не помните, где вас ограбили?

— Не помню. Что помню, я уже все рассказал…

— В Москве очень много поселков, парков, рощ. Постарайтесь припомнить хотя бы номер трамвая, на котором добирались сюда из этой рощи.

Алексей покачал головой.

Гусеницын встал, подошел к карте города, которая висела на стене, и принялся внимательно рассматривать нанесенные на ней зеленые пятна лесов.

— Да, это хуже, — вздохнул он. — Но, ничего. Не вешайте голову, будем искать. Будем искать!

Северцев смотрел на лейтенанта такими глазами, будто в руках этого человека была вся его судьба.

Нелады у сержанта Захарова с лейтенантом Гусеницыным начались давно, еще с первых дней работы Захарова в отделе милиции вокзала. Не проходило почти ни одного партийного собрания, на котором сержант не критиковал бы Гусеницына за его формализм и бездушное отношение к людям.

«Схватываться» по делам службы начальник отдела полковник Колунов считал признаком хороших деловых качеств, чувством ответственности за свой пост. «Спорят — значит, душой болеют» — говорил он майору Григорьеву и упорно вычеркивал при этом из проекта праздничного приказа о вынесении благодарностей фамилию Захарова.

— Молод, горяч, пусть послужит, покажет себя пошире, а там и благодарностью не обойдем.

Лейтенанта Гусеницына Григорьев не любил, а за что — точно и сам не знал. Во всем: в лице Гусеницына, в его голосе, в походке проступало что-то хитроватое, неискреннее. Не любили лейтенанта и его подчиненные, постовые милиционеры.

До перехода в оперативную группу, когда он был еще командиром взвода, Гусеницын в обращении с подчиненными слыл непреклонным, а порой до жестокости упрямым. Полковнику Колунову это казалось образцом дисциплинированности командира.

Бездушный и черствый, он не видел в человеке человека.

А однажды сержант Захаров был свидетелем, когда Гусеницын оштрафовал старика за курение в вокзале. Сухой, высокий и бородатый — незаросшими у него оставались только лоб, нос да глаза — пассажир походил на тех благородных стариков, за которыми охотятся художники. Видя, что у буфета парни в шляпах свободно раскуривают, старик достал кисет с самосадом и свернул козью ножку. Но не успел он сделать и двух затяжек, как к нему подошел Гусеницын.

— За курение в общественном месте с вас, гражданин, взыскивается штраф в сумме пяти рублей.

Сколько тот ни умолял, — от штрафа не ушел.

Захаров хотел тогда подойти к Гусеницыну, остановить, урезонить, но устав и дисциплина не позволяли подчиненному вмешиваться в дела старшего.