И снова приходили все новые и новые свидетели, а результат оставался один и тот же. — Нет, Кордова они не знали… «Что за притча? — думал Изотов. — Неужели ошибка?»

Свидетель Кравцов взял фотографию и долго смотрел, прищуривая глаз, приближая ее и отодвигая.

— Нет, — сказал он, наконец, но не вполне определенно. — Хотя позвольте, как вы сказали, Кордов? Да, да он однажды был… Только тогда он был без шляпы… Георгий, что ли?

— Правильно, Георгий, — сердце Изотова стучало, как будто допрашивали его самого. — Вы помните, при каких обстоятельствах вы его видели?

— Да, это он, — совсем твердо сказал Кравцов. — Он еще тогда ругался, что Потапенко долго не принимался за его пиджак. Я спросил Аркадия, когда он ушел, кто это такой? Он мне ответил, что, мол, ходит тут один, всякую дрянь носит…

А потом, примерно, через месяц, я напомнил Потапенко еще раз о нем (я не знал, что его фамилия Кордов), потому что увидел пиджак на том же самом месте, — старенький, такой, рыжеватый. Аркадий отмахнулся: «Ну, его, надоел, что-то давно не появляется, я и не говорю»… Я спросил, куда он девался. Аркадий промолчал, не ответил…

— Когда у вас был этот последний разговор? — прервал Изотов Кравцова.

Кравцов потер переносицу, черную от черных бровей, поморщился и ответил:

— Трудно сказать, в июне или июле…

— А может быть раньше, в мае?

— Нет, только не в мае. В июне я приехал из командировки, а этот разговор был после того, как я вернулся. Это точно.

— Так, продолжайте.

— Ну, и все… Да, я его еще спросил: «А почему ты так от него, то есть Кордова, отмахиваешься?» Аркадий засмеялся и сказал как-то нехотя: «Не надежный он какой-то. У меня патента ведь нет, так шью, а он донести может».

— Почему у Потапенко сложилось такое мнение о Кордове?

— Вот, право, не спросил. А может и спросил, но не помню, сочинять не буду, — подписывая протокол допроса, сказал Кравцов и облегченно вздохнул: ему неприятен был этот разговор.

После второго допроса Потапенко Шумский пришел к себе в кабинет, бросил на стол бумаги и сел на кожаный диван.

— Уф, устал, — потер ладонью лицо Шумский и взглянул на Изотова. — Ну, кажется появилась ниточка.

Оба склонились над протоколами. Алексей взял в руки красный карандаш.

— Надо отметить кое-что. Смотри, — сказал он. — Сначала о записке. Первый раз он говорил, что Кордова он не знает и записки никакой ему не писал.

— Точно, Лешенька, — согласился Изотов. — Ты ему предъявил ее сегодня?

— Да, вместе с заявлением в домохозяйство. Вижу, ерзает на стуле…

— И что же он?..

— Смотри, — Шумский перевернул листы и стал отчеркивать карандашом свою запись: «По поводу предъявленной записки заявляю. Да, это писал я, собственноручно. Она адресована моему приятелю Георгию Шлехтеру, который должен был прийти ко мне за переделанной курткой. В тот вечер я не мог быть дома.

Я написал эту записку и приколол ее к входной двери снаружи, как это делаю обычно в таких случаях. Где проживал и работал Шлехтер, я не знаю, отчества я его тоже не знаю».

— Ловко придумано, — воскликнул Изотов.

— Не очень, но тебе, Витя, надо проверить, что это за Шлехтер. Займись завтра. Так, теперь о Кордове. Он отрицал знакомство с ним, а сегодня вспомнил.

— Не без твоего участия? — засмеялся Виктор.

— Еще бы. Я ему рассказал, от своего имени, конечно, то, что говорил вчера Кравцов. Ну, Потапенко туда-сюда, — приложил руку ко лбу… Вы правы, говорит, был такой у меня — их ведь, заказчиков, много, всех не упомнишь… Тут я про пиджак спросил, чей он? Его, говорит, Кордова…

Изотов присвистнул:

— А при обыске он говорил, что его собственный?!

— В том-то и дело, позабыл, видно! Кордов, говорит, дал мне его давно и потом не заходил, наверное, ему стало стыдно за свое барахло.

— Откуда он знает Кордова, ты не спросил?

— Спросил. Так, случайно познакомились. Но это, в конце концов все равно. А вот что историю с рубашками он объясняет тоже чистой случайностью — это уже не важно. Далматов и Калыня, видишь ли, приезжали к нему лишь учиться играть на аккордеоне. Наивность!

— Да, дети придумают умнее, — заметил Изотов.

Сергей Чтецов жил в Риге уже почти две недели. В день приезда, оставив чемодан в уютной гостинице «Саулит», где ему дали номер, он отправился в Управление милиции. Моложавый полковник с сизым пятном на щеке принял Сергея быстро.

— Мы тут кое-что уже предприняли по вашему делу, — он снял трубку с телефона и мизинцем пять раз крутнул рулетку. — Эльмар, поднимись, пожалуйста, ко мне.

Когда в комнату вошел высокий блондин, как показалось Чтецову, вяловатый и некрасивый, подполковник представил:

— Познакомьтесь, лейтенант Эльмар Пуриньш. Он вам будет полезен, тем более, что о Далматове у него собран некоторый материал.

Чтецову пришелся по душе этот некрасивый парень. Застенчивый, но не вялый, как сначала подумал о нем Сергей, Эльмар прошел за свои годы трудную жизнь. Они были одногодками с Сергеем. Отец Эльмара, краснодеревец на заводе ВЭФ, умер от туберкулеза, когда сыну едва минуло семь лет. Вскоре после смерти отца в дом пришла новая беда — мать, несшая выстиранное белье хозяйке, попала под грузовик, и Эльмар ее больше не видел: она так и не вышла из больницы. Мальчик батрачил у фермеров, которые в первые годы держали его больше из милости: какой прок от десятилетнего мальчишки. А потом, когда он вырос и возмужал, его уже охотно брали на сезонные работы. Но все равно, как и в детстве, он ходил полуголодным, а денег не было. Когда Литва присоединилась к Советскому Союзу, Эльмар пошел служить в Красную Армию. Началась война с фашистами. Вместе с латвийскими частями Пуриньш защищал свою, ставшую по-настоящему родной, землю, отступая, сидел в обороне, и брал столицу своей республики, получив за это орден Красного Знамени. Кончилась Великая Отечественная война, но не закончилась она для многих латышей — пришлось выкорчевывать остатки националистических банд, засевших в лесах, болотах, и мечтавших вернуться к прежней Латвии. Коммунист Эльмар Пуриньш с товарищами сидел в засадах, делал облавы…

Пришла демобилизация, и Эльмар стал работать в милиции, в уголовном розыске.

— Ты посмотри эти записи, — сказал он Сергею (они сразу перешли на «ты»). — А вечерком я тебя познакомлю с Далматовым — тебе стоит посмотреть на него в жизни.

— Добре, — ответил Сергей, беря шапку.

Сергей попал в Ригу впервые, о Латвии он знал лишь по книгам Вилиса Лациса и Яна Райниса, по газетным сообщениям и фотографиям, да по кое-каким вещам, созданным в республике и продававшимся в Ленинграде. Сергея, любившего все видеть своими глазами, это не могло удовлетворить, и он с жадностью присматривался к столице республики.

Сергей и Эльмар шли по улице Ленина, пересекая улицу Кирова.

— Это вот центр, — говорил Эльмар — то, что у вас Невский. Сейчас мы пойдем по бульвару Свободы. Ригу я знаю хорошо, я ведь родился здесь… А вот в Ленинграде не был, все хочу съездить, но никак не собраться.

— Вот теперь я тебя приглашаю, приезжай, покажу тебе все, что у нас есть. Но смотри, — засмеялся Сергей, — за месяц всего не увидишь!

Они подошли к памятнику В. И. Ленину, установленному в начале бульвара.

— Я считаю этот памятник лучшим в городе, — убежденно сказал Пуриньш. — Как только установили памятник, сюда принесли цветы, и теперь приносят каждый день круглый год…

Бульвар Свободы чем-то напоминал ленинградский бульвар Профсоюзов, и Сергей вдруг с удовольствием почувствовал, что он дома. А Эльмар шел вперед, увлекая его за собой, и говорил, показывая налево:

— Это Совет Министров, а на другой стороне почтамт…

Был вечер, когда Эльмар и Сергей направились в ресторан «Луна». Сергей не удержался, чтобы не остановиться около памятника Свободы. Он запрокинул голову, стараясь рассмотреть, что находится на конце высокой, сужающейся кверху колонны.