«Плачу. Не могу удержаться».

«Я тоже», – ответил я.

В воскресенье во второй половине дня я увидел, как Пауло укладывает дрова в большую печь, стоявшую во дворе позади моего курятника. Выглядела она как одна из тех больших кирпичных печей, которые стоят в пиццериях и предназначаются для приготовления пиццы при высокой температуре. Пауло быстро разжег огонь, подкинул еще дров и, когда температура стала расти, а из трубы повалил густой белый дым, отступил назад, довольно потирая руки. Зев топки и поддувало – каждое размером с окно – Пауло загородил кусками кровельного железа, оставив лишь небольшую щель для тяги.

Пока мы растапливали печь, Лина и Изабелла надели фартуки и вышли во двор, неся перед собой какие-то миски, подносы и кувшин растительного масла. Улыбаясь, Лина махнула мне рукой:

– Иди сюда, если не боишься запачкать руки.

Чтобы «запачкать руки», их сначала нужно было вымыть, и я отправился на кухню, к раковине. Когда я вернулся, Лина повязала мне фартук, и Изабелла захихикала; впрочем, она тут же посмотрела на меня и, приподняв плечико, пояснила:

– Я смеюсь не над тобой, а вместе с тобой.

Лина тем временем показывала мне, как готовить и вымешивать тесто. Первое оказалось легко, второе же оказалось настолько трудоемким, что я довольно быстро вспотел. Хлеб, который мы собирались печь, не должен был иметь внутри никаких пузырьков и пустот, и я раз за разом отбивал, раскатывал скалкой и снова мял руками упругое, как резина, тесто. Очень скоро руки у меня заболели почище чем от лопаты, но, к счастью, Лина проверила результаты моей работы и сочла их удовлетворительными.

Готовое тесто мы резали на небольшие порции, раскатывали как лепешку и посыпали сверху коричневым сахаром, корицей и каким-то особым сыром, который буквально рассыпался на крупинки, а пах так, что я невольно морщил нос и мысленно клялся себе, что «это» я пробовать ни за что не стану. Последняя операция состояла в том, что каждую лепешку мы сложили треугольником, так что сахар и сыр оказались внутри. Всего у нас получилось примерно полсотни таких треугольников, которые Лина выложила ровными рядами на противни. Пауло, который все это время продолжал топить печь, вооружился длинной палкой и, откинув в сторону раскалившийся докрасна кусок жести, который закрывал главную топку, выгреб угли на землю, залил водой, а потом сноровисто очистил топку и поддувало от золы с помощью специальной щетки. Когда внутренность печи оказалась совершенно свободной (а по моим расчетам, температура внутри составляла градусов восемьсот-тысячу и должна была продержаться на этом уровне еще не меньше часа), Лина стала передавать Пауло противни, а он с помощью еще одного приспособления, похожего на плоскую деревянную лопату, отправлял их в топку. После этого Пауло снова закрыл печь железными листами и, крайне довольный собой, вытер проступивший на лбу пот. Еще пару минут он просто стоял, отбивая ногой какой-то ритм, потом снова отбросил в сторону железные заслонки и, используя металлический крючок на узком конце своей «лопаты», стал вытаскивать противни, зацепив их за угол, а Лина расставляла их на столе, чтобы они остыли. Минут через пять, вооружившись салфеткой, она взяла с одного из противней румяный, поджаристый пирожок и протянула мне. Я с сомнением оглядел наше изделие, но исходящий от него запах был таким соблазнительным, что я поскорее вонзил в него зубы.

За последующую четверть часа я съел восемь пирожков. Съел бы и больше, но в меня больше не влезло. Поглаживая раздувшийся живот, я сказал:

– Отличное печенье, двух мнений быть не может. Особенно удалось тесто, ты не находишь?..

Чувствуя приятную сонливость, вызванную резким ростом уровня сахара в крови (я, впрочем, знал, что это быстро пройдет), я вновь поразился простоте и безыскусности той жизни, которую вели Лина, Пауло и их соседи. Казалось, у них не было сложных проблем и безвыходных положений, над которыми нужно долго ломать голову, а радость и удовольствие легко достижимы. Главное, никаких особых усилий для этого предпринимать было не нужно, достаточно лишь замесить тесто, посыпать сахаром и корицей и сунуть все это в печь на заднем дворе.

Заметив, что мои глаза закрываются сами собой, Лина усмехнулась и показала на натянутый между двумя деревьями гамак:

– Сейчас тебе лучше всего поспать.

Я не стал спорить и завалился в гамак. Заснул я мгновенно и проснулся только часа через три. Приподняв голову, я открыл один глаз и увидел, что Лина сидит рядом на пластиковом стуле и пришивает заплатки на старую юбку. Собрав волю в кулак, я сел, но сразу подумал, что слишком поторопился, и снова улегся, свесив одну ногу вниз, чтобы можно было раскачиваться, отталкиваясь от земли.

Лина показала в мою сторону иглой на длинной нитке, прищурилась и улыбнулась:

– Я вижу, жизнь в Никарагуа влияет на тебя благотворно.

Возразить мне было нечего, да я и не собирался.

К середине второй недели Сэл настолько окреп, что отправился вместе с Линой на плантацию, где она вела прием в своей импровизированной клинике на площади перед бараками. Что касалось нас с Пауло, то мы, воодушевленные своими последними достижениями, продолжили расчищать колодец. Как и раньше, Пауло держал веревку, я орудовал затупившейся лопатой, а Изабелла развлекала всех по очереди.

Сэл продолжал меня и удивлять, и радовать. Время от времени он, правда, устраивался подремать на заднем сиденье отцовского внедорожника, но в остальное время активно помогал Лине осматривать больных, болтал с Пауло, посылал мне на дно смешные записки, которые клал в ведро, и играл на большом жестяном ведре для местных детей, которые с удовольствием танцевали какие-то латиноамериканские танцы.

Моя работа между тем снова замедлилась. Правда, глина, в которую я вгрызался с упорством золотоискателя, стала чуть влажнее, но по-прежнему плохо поддавалась моим усилиям. Впрочем, куда больше меня утомляла необходимость работать в тесном пространстве, уворачиваться от поднимающегося или опускающегося ведра, приседать на корточки или вставать на колени, выбирая грунт прямо у себя под ногами. Постоянная смена положения, вездесущая грязь, которая залепляла нос и глаза, а также комки земли и камни, на которых легко было оступиться, могли свести с ума кого угодно. Мои ноги уходили во взрыхленную глину по щиколотку, так что я постоянно рисковал отрубить лопатой собственные пальцы, а поясницу ломило так, что впору было завыть от боли. В довершение всего я все больше убеждался, что шахта колодца была не просто засыпана, а как бы заткнута плотной пробкой из засохшей глины и камней. А если принять во внимание рассказы Пауло о том, сколько воды колодец давал во времена оны, было вполне естественно предположить, что, как только я пробьюсь сквозь эту пробку, вода начнет бить вверх, точно гейзер, и либо утопит меня здесь, либо вышвырнет на поверхность.

Я, впрочем, надеялся, что этого не случится, что вода будет прибывать не слишком быстро и что Пауло успеет вытащить меня прежде, чем четырехсотфутовый колодец наполнится ею доверху. Тем временем глина у меня под ногами становилась все сырее чуть не с каждым отправленным на поверхность ведром, так что к вечеру среды я копал, уже стоя по щиколотку в густой, как сметана, хлюпающей жиже. С каждым движением лопаты моя уверенность в том, что я стою на некоем подобии водяного фугаса, росла. Казалось, стоит мне задеть невидимый взрыватель, и могучий поток воды выбросит меня из шахты, словно ядро из ствола пушки, поэтому я непроизвольно перемещался с повышенной осторожностью и старался не слишком налегать на лопату.

Я как раз наполнял очередное ведро, которое, как я решил, должно было стать на сегодня последним, когда луч моего фонаря упал мне под ноги, и я увидел, как в грязи что-то блеснуло. Наклонившись, я запустил в глину пальцы и некоторое время ощупывал пространство у себя под ногами, но так ничего и не нашел. Усталость брала свое, и мне не хватило терпения, чтобы исследовать земляной пятачок как следует, но, когда Пауло начал натягивать веревку, чтобы вытащить меня на поверхность, я снова разглядел на дне колодца какой-то странный блеск.