Сэмюэль не смог уснуть в ту ночь. Он думал о том, что впервые за всю свою карьеру окончательно и бесповоротно провалил порученное ему дело. Какой-то подсознательный инстинкт – сильнее, чем воля, сильнее, чем опыт, – заставил его сделать то, что, скорее всего, положит конец всем его планам и амбициям. Но дело было сделано, и ему даже не приходило в голову, что он мог поступить как-нибудь иначе.

Наутро ему принесли две телеграммы. Первая была от Хэймила. В ней было всего два слова:

«Проклятый идиот»:

Вторая была из Нью-Йорка:

«Бросай все немедленно выезжай Нью-Йорк Кархарт»

Последовавшая неделя оказалась богатой на события. Хэймил яростно отстаивал свой план, был вызван в Нью-Йорк и провел незабываемые полчаса «на ковре» в кабинете Питера Кархарта. В июле он окончательно отказался работать в интересах Кархарта, а в августе тридцатипятилетний Сэмюэль Мередит был официально объявлен новым партнером Кархарта. Четвертый удар сделал свое дело.

Думаю, что у каждого есть хоть одна недостойная черта, накладывающая отпечаток на личность, образ мыслей и даже на внешний облик. Кое-кто умеет держать это в секрете, и мы никогда не узнаем об этом до тех пор, пока однажды не получим добрый удар в спину в темном закоулке. У Сэмюэля эта черта характера всегда проявлялась в действии, и ее созерцание приводило окружающих в ярость. Можно считать, что ему повезло, ведь когда его бес вылезал из своего укрытия, то всегда встречал на своем пути достойный отпор, заставлявший его снова прятаться обратно и долго восстанавливать силы. Один и тот же бес, одна и та же причина заставили его приказать друзьям Джилли покинуть его кровать и зайти в дом к Марджори.

Если бы вам только представилась возможность провести ладонью по подбородку Сэмюэля Мередита, вы обязательно бы почувствовали припухлость от давно зажившего шрама. Он признается, что так до сих пор и не знает, какой из ударов стал причиной появления шрама, но зато знает, что ни за что на свете он не хотел бы с ним расстаться. Он любит повторять, что «…кто старое помянет, тому глаз вон», и объясняет, что иногда, перед тем как принять какое-нибудь решение, ему просто необходимо дотронуться до своего подбородка. Репортеры принимают это за обыкновенную маленькую причуду, но мы-то знаем, что это не так. Это движение позволяет ему вновь ощутить пронзительную чистоту и ясность сознания, как после каждого из тех четырех ударов.

Наверное, каждый, кто учился в университете на востоке страны в последнее десятилетие, встречал Майру не меньше полудюжины раз, потому что Майрам жизненно необходимы университеты, как котятам – теплое молочко. В юности – лет в семнадцать или около того – все зовут Майру «чудесное дитя»; в девятнадцать лет она достигает своего расцвета, и должное ей отдают весьма тонким комплиментом, – едва лишь в беседе звучит ее имя, как всем уже сразу понятно, о ком идет речь; затем она превращается в «ту, с-бала-на-бал» или в «ту-Майру-что-от-моря-и-до-моря».

Вы можете увидеть ее практически в любой зимний день, если зайдете в вестибюль отеля «Билтмор». Обычно она там в компании второкурсников, только что прибывших из Принстона или Нью-Хейвена и пытающихся договориться, куда именно им лучше отправиться, чтобы скрасить танцами веселые часы: в клуб «Де-Винч» или же в «Красную гостиную» отеля «Плаза»? Потом один из второкурсников приглашает ее в театр, а затем зовет на февральский бал в университете – и тут же ныряет в такси, чтобы не опоздать на последний поезд.

И в номере на одном из верхних этажей ее непременно поджидает сонная матушка.

Когда Майре стукнет двадцать четыре, она вспомнит всех тех милых парней, за которых когда-то могла бы выйти замуж, вздохнет и отправится искать лучшее из того, что еще осталось. Но, прошу вас, без комментариев! Она же подарила вам свою юность, именно она под нежными взглядами множества глаз очаровательной кометой пронеслась по множеству балов, и ведь это она стала причиной неведомых дотоле романтических порывов в сотнях сердец юных варваров, – да разве хоть кто-нибудь осмелится сказать, что все это ничего не значит?

Мне следует немного рассказать о прошлом той Майры, о которой пойдет речь в этом рассказе. Я постараюсь изложить все как можно короче.

В шестнадцать лет она жила в особняке в Кливленде и училась в школе «Дерби» в штате Коннектикут. Именно тогда, в школьные годы, она начала посещать школьные танцы и университетские балы. Войну она решила переждать в женском колледже Смита, но в первый же год учебы, в январе, сильно влюбилась в одного юного офицера сухопутных войск, провалилась на экзаменах за первый семестр и с позором вернулась в Кливленд. Туда же неделю спустя прибыл и юный офицер.

Примерно в то самое время, когда она уже была почти уверена, что разлюбила его, ему пришел приказ отправляться на фронт, и в порыве вновь нахлынувшего чувства она вместе с матерью прибыла в порт отправки, чтобы там с ним попрощаться. Первые два месяца она писала ему ежедневно, следующие два месяца – раз в неделю, затем написала ему еще одно письмо. Это последнее письмо он так и не получил, потому что в один дождливый июльский день его череп насквозь пробила пуля из вражеского пулемета.

Возможно, оно было и к лучшему, потому что в том письме она написала, что все, что между ними было, было ошибкой и что-то ей подсказывает, что они никогда не будут счастливы вместе, и так далее.

Это самое «что-то» носило сапоги, в петлицах у него были серебряные крылышки, а сам он был темноволос и статен. Майра была абсолютно уверена, что на этот раз перед ней ее суженый, но, поскольку в середине августа в Келли-Филд пропеллер рассек его пополам, ей так и не удалось убедиться в этом наверняка.

И она вновь прибыла на восток страны: чуть похудела, стала немного бледнее (это ей шло), под глазами появились небольшие тени. Весь последний военный год она оставляла окурки от своих сигарет по всему Нью-Йорку в небольших фарфоровых пепельницах, украшенных названиями «Полночные шалости», «Коконат Гроув» и «Пале-Рояль». Ей был двадцать один год, и все кливлендские знакомые говорили, что матери следует вернуть ее домой, потому что Нью-Йорк ее портит.

На этом, пожалуй, и остановимся. Давно уже пора начинать наш рассказ.

Сентябрьским днем она отказалась от приглашения в театр ради чашки чая в компании юной миссис Артур Элкинс, с которой когда-то делила комнату в школьном общежитии.

– Хотелось бы мне, – сказала Майра, когда они уселись за изящный столик, – быть сеньоритой, или мадмуазель, или кем-то в этом роде. Подумать только! После выхода в свет только и остается, что выйти замуж, да и на покой!

Лейла Элкинс уже сталкивалась с подобным томлением духа.

– Да, действительно, – холодно ответила она. – Так и сделай!

– Лейла, мне кажется, что я уже не способна увлечься, – сказала Майра, подавшись вперед. – Я так много флиртовала, что теперь, целуясь с мужчиной, сразу же думаю: скоро ли он мне надоест? Никаких таких сильных чувств, как раньше!

– А сколько тебе лет, Майра?

– Прошлой весной исполнился двадцать один.

– Что ж, – самодовольно сказала Лейла, – прими от меня совет: не выходи замуж, пока тебе окончательно не наскучит флирт! Ты же понимаешь, как много ты теряешь?

– Пока не наскучит?! Да я уже по горло сыта своим бессмысленным существованием! Как это ни смешно, Лейла, но я чувствую себя какой-то древней развалиной! Прошлой весной в Нью-Хейвене со мной танцевали мужчины, которые выглядели как мальчишки; и в гардеробной я случайно услышала, одна девушка сказала: «Это же Майра Харпер! Она сюда уже восемь лет катается». Конечно, года на три она обсчиталась, но все же это вызвало у меня легкую календарную грусть.

– Мы с тобой впервые поехали на бал, когда нам было по шестнадцать, – пять лет назад.

– Боже мой! – вздохнула Майра. – А теперь меня уже некоторые ребята боятся! Так жалко! Да еще и самые симпатичные… Один вот по выходным три недели подряд ездил ко мне аж из Морристауна, и вдруг – как черт от ладана! Какой-то добрый приятель нашептал ему, что в этом году я активно ищу мужа, и он испугался, что все зайдет слишком далеко!