Уоррену было девятнадцать лет; к своим знакомым, не учившимся в университетах на востоке страны, он относился с сожалением. Но, как и большинство ребят, он чрезвычайно много хвастался девушками своего родного города, оказываясь вдали от него. Ведь здесь проживали и Женевьева Ормонд, регулярно наворачивавшая круги по балам, вечеринкам и футбольным матчам Принстона, Йеля, Уильямса и Корнелла; и черноглазая Роберта Дильон, которая для своих сверстников была такая же знаменитость, как Хайрем Джонсон или Тай Кобб; и конечно же Марджори Харви, не только обладавшая внешностью сказочной феи и способным обезоружить любого язычком, но и успевшая заслуженно прославиться в прошлом году на балу «Башмак и лодочка» в Нью-Хейвене: она умудрилась при всех пять раз без остановки пройтись колесом.

Уоррен, выросший в доме напротив дома Марджори, уже давно сходил по ней с ума. Иногда она, как ему казалось, отвечала на его чувство взаимностью в виде легкой признательности, но, подвергнув его особому испытанию, никогда ее не подводившему, она с полной серьезностью объявила ему, что совсем в него не влюблена. Испытание заключалось в том, что, будучи вдали от него, она совершенно о нем забывала и легко завязывала отношения с другими парнями. Уоррен находил данное обстоятельство удручающим, особенно на фоне того, что Марджори все лето постоянно куда-то ездила. После каждого ее возвращения домой на протяжении первых двух или трех дней Уоррен наблюдал на столике в холле дома Харви огромные кучи корреспонденции с написанными разнообразными мужскими почерками адресами, и все эти письма были адресованы ей. И в довершение всех неприятностей в августе к ней на месяц приехала погостить кузина Бернис из О-Клэр, так что о том, чтобы увидеться наедине, не могло быть и речи. Приходилось все время рыскать в поисках кого-нибудь, кто мог бы позаботиться о Бернис. С приближением конца августа это становилось все труднее и труднее.

Как бы ни боготворил Уоррен Марджори, он все же не мог не признать, что ее кузина Бернис как с Луны свалилась. Она была симпатичная, с темными волосами, румяная, но на вечеринках вела себя как самая настоящая зануда. Чтобы угодить Марджори, каждый субботний вечер он исполнял тяжкую повинность, долго и мучительно с ней танцуя, но в ее компании он ни разу не почувствовал ничего, кроме скуки.

– Уоррен…

В его мысли ворвался нежный голосок из-за спины, и он обернулся, чтобы увидеть Марджори – как всегда, румяную и лучезарную. Она положила руку ему на плечо, и он прямо-таки воссиял.

– Уоррен, – прошептала она, – сделай ради меня одну вещь: потанцуй с Бернис! Она уже почти час с юным Отисом Ормондом.

Сияние Уоррена поблекло.

– Ну… да, конечно, – без энтузиазма ответил он.

– Тебе ведь не трудно, правда? А уж я позабочусь, чтобы тебе не пришлось танцевать слишком долго!

– Хорошо.

Марджори улыбнулась, и эта улыбка сама по себе была

для него вполне достаточной наградой.

– Ты просто ангел, и я тебе жутко обязана!

Ангел со вздохом обвел взглядом веранду, но Бернис и Отиса нигде не было. Он побрел обратно внутрь, где у двери дамской гардеробной и обнаружил Отиса в центре покатывавшейся со смеху группы юношей. Отис угрожающе размахивал подобранной где-то деревяшкой и громко ораторствовал.

– Она ушла, чтобы поправить прическу! – как бы не в силах сдержаться, объявил он. – Я прямо горю желанием протанцевать с ней еще час!

Смех возобновился.

– Почему никто из вас не может ее перехватить? – с возмущением воскликнул Отис. – Она любит разнообразие!

– Ну-ну, Отис, – сказал один из его приятелей, – ты ведь почти уже к ней привык!

– А деревяшка зачем, Отис? – сказал Уоррен, улыбнувшись.

– Деревяшка? Эта, что ли?! Здесь ведь клуб! Как только она выйдет, я тресну ее по башке и загоню обратно!

Уоррен повалился на диванчик и взвыл от смеха.

– Не переживай, Отис, – произнес он сквозь смех. – На этот раз я тебя спасу!

Отис сделал вид, что сейчас упадет в обморок, и вручил деревяшку Уоррену.

– Тебе это понадобится, старина! – хрипло произнес он.

Вне зависимости от красоты и блеска девушки молва о том, что ее нечасто «перехватывают» на танцах, вредит ее положению. Возможно, юноши и предпочтут ее общество обществу легкомысленных «мотыльков», с которыми они танцуют по десять раз за вечер, но нынешняя молодежь этого вскормленного джазом поколения обладает беспокойным характером, и сама мысль о том, чтобы протанцевать целый фокстрот с одной-единственной девушкой, им неприятна, почти что ненавистна. А уж когда дело доходит до нескольких танцев, да еще и с перерывами между ними, девушка может быть уверена: как только юноша получит возможность от нее отойти, он уже никогда не последует по следам ее заблудших ножек.

Весь следующий танец Уоррен протанцевал с Бернис, а затем, исполнившись благодарности оркестру за объявленный перерыв, отвел ее за столик на веранду. За столиком на некоторое время воцарилась тишина, и Бернис принялась невыразительно обмахиваться веером.

– Здесь жарче, чем в О-Клэр! – произнесла она.

Уоррен подавил зевок и кивнул. Его знаний о предмете

или интереса к нему хватило лишь на это. От нечего делать он попытался решить, была ли она плохим собеседником от того, что никто не уделял ей внимания, или же никто не уделял ей внимания потому, что она была плохим собеседником?

– Ты еще долго собираешься здесь пробыть? – спросил он, и тут же покраснел. Она ведь могла догадаться о настоящей причине этого вопроса!

– Еще неделю, – ответила она и тут же уставилась на него, словно собиралась ухватиться за ответную реплику, как только она слетит с его губ.

Уоррен поежился. А затем, подчинившись внезапному доброму побуждению, он решил продемонстрировать ей свой фирменный «подход». Он повернулся и посмотрел ей в глаза.

– Твои чудесные губы так и просят поцелуя, – тихо начал он.

Эту фразу он обычно говорил девушкам на балах в универси тете, когда разговор шел в такой же полутьме. Бернис аж подпрыгнула.

Она стала красной, как свекла, и чуть не выронила веер. Еще никто и никогда не говорил ей такого!

– Нахал! – невольно выскользнуло у нее, и она тут же прикусила язык. Слишком поздно она решила, что лучше было счесть это шуткой, и с запозданием одарила его взволнованной улыбкой.

Уоррен рассердился. Хотя эта фраза никогда никем не воспринималась серьезно, она все же или вызывала смех, или служила началом нежной беседы. И он терпеть не мог, когда его называли «нахалом» – если не в шутку, разумеется. Доброе побуждение исчезло, и он сменил тему разговора.

– Как всегда, Джим Стрэйн и Этель Диморест сидят в сторонке, – заметил он.

На такие темы Бернис говорить было привычнее, но облегчение от смены темы смешалось с легким сожалением. С ней мужчины о поцелуях не разговаривали, однако она знала, что с другими девушками в подобном тоне они говорят.

– О да! – сказала она и рассмеялась. – Я слышала, что они уже несколько лет бродят парой без гроша ломаного! Разве не глупо?

Раздражение Уоррена усилилось. Джим Стрэйн был близким другом его брата, и кроме того, он считал дурным тоном насмехаться над людьми, у которых не было денег. Но Бернис вовсе и не собиралась насмехаться! Она всего лишь нервничала.

Приехав домой в половине первого, Марджори и Бернис поднялись по лестнице и пожелали друг другу спокойной ночи. Двоюродные сестры не дружили. У Марджори вообще не было подруг – всех девушек она считала глупыми. Бернис же, наоборот, приехав в гости – о поездке договаривались родители, – все время стремилась вызвать кузину на доверительные беседы, щедро сдабриваемые хихиканьем и слезами, которые она считала обязательными при общении в женском кругу. Но в данном отношении она нашла Марджори довольно холодной; почему-то с ней разговаривать было так же сложно, как и с мужчинами. Марджори никогда не хихикала, ничего не пугалась, редко смущалась и, по сути, обладала очень малым количеством качеств, которые Бернис считала подобающими и присущими женщинам.