– Давай поговорим об этом. Конка все равно приедет только через полчаса.

Они присели на скамейку у аллеи.

– Вот, например, Джеральд Картер, он опубликовал один роман. Он просто оглушительно хохочет, когда кто-нибудь упоминает о бессмертии… А вот Гова… – ну, другой парень, с которым я хорошо знакома, состоял в научном клубе, когда учился в Гарварде, и теперь говорит, что ни один образованный человек не может верить в сверхъестественную сущность христианства. Он говорит, что Христос был социалистом! Тебя это не шокирует?

Она замолчала.

Кайс улыбнулся:

– Монаха ничто не шокирует. Монахи в силу своей подготовки умеют держать удар.

– Ясно, – продолжила она, – но это же сейчас везде! Все традиционное кажется таким… ограниченным. Церковные школы, например. Появилась настоящая свобода, а католики этого не видят – взять хоть контроль рождаемости…

Кайс еле заметно вздрогнул, но от Лоис это не ускользнуло.

– Ох, – быстро сказала она, – извини, просто сейчас для разговоров уже нет запретных тем!

– Может, так и лучше…

– О да, много лучше. Ну что же, вот и все, Кайс. Я просто хотела объяснить, почему я могла показаться тебе слегка равнодушной на службе…

– Я не шокирован, Лоис, я все понимаю лучше, чем ты думаешь. Мы все через это проходим. Но я знаю, что все в конце концов придет в норму, дитя мое. Дар веры, который есть и у тебя, и у меня, укажет нам верный путь.

Говоря это, он встал, и они снова пошли по аллее.

– Я хочу, чтобы ты иногда молилась и обо мне, Лоис. Я считаю, что твои молитвы будут именно тем, что мне нужно. Потому что я думаю, что мы очень сблизились за эти несколько часов.

Ее глаза неожиданно блеснули.

– О да, да! – воскликнула она. – Я чувствую, что ты мне ближе всех в этом мире.

Он неожиданно остановился и указал на обочину аллеи:

– Мы можем… займет всего минуту..

Это была Пьета, статуя Непорочной Девы в человеческий рост, установленная в полукруге камней.

Чувствуя себя немного неловко, Лоис упала на колени рядом с братом и безуспешно попыталась произнести молитву.

Но не успела она вспомнить и половину текста, как он уже поднялся и снова взял ее под руку.

– Я хотел поблагодарить Ее за то, что Она подарила нам этот день, – просто сказал он.

Лоис почувствовала комок в горле, и ей захотелось как-нибудь дать ему понять, как много это значило и для нее. Но нужные слова не приходили.

– Я всегда буду помнить, – продолжал он, и его голос слегка задрожал, – этот летний день и тебя. Все прошло так, как я и ожидал. Ты такая, как я и думал, Лоис.

– Я ужасно рада, Кайс.

– Видишь ли, когда ты была маленькая, мне посылали твои фотографии: сначала ты была совсем малышкой, затем уже ребенком в гольфиках, играющим на пляже с совочком и ведерком, а затем, совсем неожиданно, ты стала задумчивой маленькой девочкой с чистыми, любознательными глазами, – я часто думал о тебе. У каждого мужчины должен быть кто-то живой, ему не безразличный. Я думаю, Лоис, что старался удержать рядом с собой твою маленькую чистую душу – даже в те моменты, когда суета полностью захватывала меня и любая мысль о Господе казалась сущей насмешкой, а желание, любовь и миллион других вещей вставали передо мной и говорили: «Ну же, посмотри на нас! Смотри, мы и есть Жизнь! А ты к нам поворачиваешься спиной!» Все время, пока я шел сквозь эту тень, Лоис, я всегда видел твою детскую душу, чистую, непорочную и прекрасную, порхающей впереди меня.

На глазах Лоис показались слезы. Они подошли к воротам; она оперлась на них локтем и энергично терла глаза.

– А затем, дитя мое, когда ты заболела, я встал на колени и попросил Господа пощадить тебя для меня, потому что тогда я уже знал, что мне нужно больше; Он научил меня хотеть больше. Я хотел знать, что ты ходишь и дышишь в одном со мной мире. Я видел, как ты растешь, как твоя чистая невинность сменяется пламенем, которое светит другим слабым душам. А еще мне захотелось когда-нибудь посадить на свои колени твоих детей и услышать, как они зовут старого сварливого монаха дядюшкой Кайсом. – Он почти смеялся, говоря это. – Да, Лоис… Затем я просил у Бога еще и еще. Я просил Его сделать так, чтобы ты писала мне письма, я просил у Него места за твоим столом. Я ужасно много хотел, Лоис, дорогая моя.

– И ты все получишь, Кайс, – всхлипнула она, – ты же знаешь, скажи сам, что знаешь. Я веду себя как девчонка, но я не могла себе представить, что ты такой, и я – о, Кайс, Кайс…

Он мягко похлопал ее по руке:

– А вот и конка. Приезжай еще, хорошо?

Она взяла его за щеки и, потянув его голову вниз, прижалась своим заплаканным лицом к его лицу:

– О Кайс, брат мой, однажды я расскажу тебе…

Он помог ей подняться на подножку и увидел, как она помахала ему платком и широко улыбнулась; водитель щелкнул бичом, и конка тронулась. Поднялась дорожная пыль – она уехала.

Еще несколько минут он простоял на дороге, держа руку на ручке ворот, а губы его сложились в полуулыбку.

– Лоис, – произнес он вслух и сам удивился, – Лоис, Лоис…

Позже проходившие мимо послушники заметили, как он преклонил колени перед Пьетой и все еще стоял там, когда они возвращались обратно. До самых сумерек, когда склонившиеся над ним деревья начали свои неспешные разговоры, а цикады в покрытой росой траве завели свои ночные песни, стоял он там.

Клерк в телеграфной будке Балтиморского вокзала сквозь зубы поинтересовался у другого клерка:

– Чт’ т’кое?

– Видишь ту девушку… нет, во-о-н ту, красавицу с большими черными мушками на вуали? Ну вот, уже ушла. Ты кое-что пропустил.

– А что такое?

– Да так, ничего особенного. Если не считать, что она чертовски красива. Приходила сюда вчера и отправила телеграмму какому-то парню, чтобы он с ней встретился. А минуту назад пришла с уже заполненным бланком, встала в очередь, чтобы отправить, вдруг передумала – или что там ей пришло в голову, не знаю – и неожиданно порвала бланк!

– Н-да…

Первый клерк вышел из-за стойки и, подняв с пола два обрывка бумаги, от нечего делать сложил их вместе. Второй клерк начал читать текст через его плечо, бессознательно считая слова. Получилось всего одиннадцать.

«Хочу сказать тебе прощай Могу посоветовать Италию Лоис».

– Значит, порвала? – сказал второй клерк.

У рубежа тысячелетий какой-нибудь гений педагогической мысли напишет книгу, которую станут вручать каждому юноше в день крушения иллюзий. В ней будет аромат «Опытов» Монтеня и «Записных книжек» Самуэля Батлера, в ней будет немножко Толстого и Марка Аврелия. Она не будет ни веселой, ни приятной – зато в ней будет множество потрясающе смешных пассажей. Первоклассные умы никогда не верят тому, чего не испытали сами, так что ценность ее будет весьма относительна… и люди старше тридцати всегда будут считать ее скучной.

Эти строки служат вступлением к истории одного молодого человека, который – как и мы с вами – жил в те времена, когда такой книги еще не было.

Поколение, к которому принадлежал Дэлиримпл, попрощалось с юностью под громкий бравурный марш. Брайан получил реквизит в виде ручного пулемета системы Льюиса и главную роль в эпизоде, действие которого разворачивалось девять дней подряд в тылу отступающих немецких частей; за это, по воле случая или же от избытка чувств, ему пожаловали целую кучу медалей, а по прибытии в Штаты все уши прожужжали о том, что его персона по своей важности уступает лишь генералу Першингу и сержанту Йорку. Это было здорово! Губернатор штата, заезжий конгрессмен и общественный «Комитет граждан» на пристани Хобокена одарили его широченными улыбками и речами, заканчивавшимися возгласом «Ура, господа!!!»; были там и газетные репортеры с фотографами, с их вечными «позвольте вас спросить…» и «не будете ли вы так любезны…»; в родном городе его встречали престарелые дамы, обращавшиеся к нему исключительно со слезами на покрасневших глазах, а также девушки, едва его помнившие, потому что бизнес его отца «накрылся медным тазом» в тысяча девятьсот двенадцатом.