Эвелин с трудом понимала, о чем он вообще говорил. Ей хотелось схватить его в охапку и потащить наверх по ступенькам. Ей хотелось сказаться нездоровой и попросить его отнести ее наверх – к сожалению, она знала, что он наверняка уложит ее на кушетку прямо здесь и пойдет за виски.

Неожиданно ее нервное напряжение достигло крайней стадии. Она услышала очень слабый, но безошибочно узнаваемый скрип паркета в столовой. Фрэд пытался выйти черным ходом.

Затем ее сердце чуть было не выпрыгнуло из груди – потому что по дому пронесся глухой, звенящий звук, похожий на звук гонга. Рука Гедни задела большую хрустальную чашу.

– Что это? – воскликнул Гарольд. – Кто там?

Она вцепилась в него, но он вырвался; ей показалось, что комната раскололась. Она услышала, как приоткрылась дверь кухни, услышала шум схватки, бряцанье упавшей откуда-то жестянки; в отчаянии бросилась она в кухню и сделала поярче газовый светильник. Руки мужа медленно отпустили шею Гедни; он застыл – сначала в изумлении, а затем на его лице забрезжила боль.

– Боже! – произнес он, и повторил: – Боже!

Он развернулся – казалось, он собирался снова наброситься на Гедни; но затем замер, его мускулы расслабились, и он горько рассмеялся:

– Вы люди… всего лишь люди…

Руки Эвелин обнимали его, ее глаза смотрели на него с неистовой мольбой. Но он оттолкнул ее от себя и, как оглушенный, свалился на кухонный стул. Его взгляд остекленел.

– Ты наставила мне рога, Эвелин… За что, маленькая ведьма? За что?

Еще никогда ей не было так жаль его; еще никогда она не любила его так сильно.

– Она ни в чем не виновата, – кротко сказал Гедни. – Я лишь зашел…

Но Пайпер покачал головой, и выражение его лица было таким, будто его сотрясал какой-то физический недуг и его мозг отказывался работать. Взгляд, неожиданно ставший жалким, отозвался сильным, болезненным аккордом в сердце Эвелин – и одновременно с этим ее захлестнули ярость и гнев по отношению к Гедни. Она почувствовала, как горят ее веки; она топнула ногой; ее руки нервно заерзали по столу, ища какого-нибудь оружия, – а затем она неистово накинулась на Гедни.

– Вон отсюда! – кричала она; ее черные глаза сверкали, маленькие кулачки беспомощно колотили по его вытянутой руке. – Это все из-за тебя! Убирайся! Пошел вон! Вон отсюда!!!

Когда миссис Гарольд Пайпер исполнилось тридцать пять, мнения разделились: женщины говорили, что она все еще красива, мужчины же – что она уже не так мила. Вероятно, это случилось из-за того, что ее красота, которой ревниво опасались женщины и которую боготворили мужчины, как-то поблекла. Глаза оставались все такими же большими, такими же черными и такими же печальными, но в них больше не было таинственной загадочной поволоки; их печаль больше не казалась божественно прекрасной, она стала всего лишь человеческой. У миссис Гарольд Пайпер появилась некрасивая привычка: когда она была испугана или рассержена, что-то заставляло ее свести брови и несколько раз моргнуть. Ее рот также потерял былое очарование, – губы утратили яркость. Кроме того, раньше, когда она улыбалась, уголки ее рта опускались вниз, что прибавляло печали выражению ее глаз и было одновременно и трогательно, и прекрасно, – а теперь эта черточка исчезла… Теперь, когда она улыбалась, уголки ее губ поднимались вверх. Раньше, когда Эвелин наслаждалась собственной красотой, ей нравилась ее улыбка – и она всячески ее подчеркивала. Но когда она перестала ставить на ней особое ударение, улыбка исчезла – а вместе с ней и последние остатки былой загадочности.

Эвелин перестала обращать внимание на свою улыбку где-то через месяц после происшествия с Фрэдди Гедни. Внешне все шло так же хорошо, как и раньше. Но за те несколько минут, когда она поняла, насколько сильно любит своего мужа, Эвелин осознала, какую страшную рану она ему нанесла. Целый месяц она боролась со скорбной тишиной, внезапно сменявшейся неистовыми упреками и обвинениями, – она молила его о прощении, тихо и жалобно любила его, а он в ответ только горько над ней смеялся. Затем она, так же как и он, постепенно привыкла молчать, и призрачный непроницаемый барьер упал между ними. Всю любовь, волной поднявшуюся внутри нее, она изливала на Дональда, своего маленького сына, изумленно осознав, как незаметно он стал частью ее самой.

В следующем году сумма обоюдных интересов и взаимной ответственности вкупе со случайными вспышками воспоминаний снова сблизили мужа и жену, но после скорее патетического, чем истинного, наплыва чувств Эвелин осознала, что лучшие времена для их семьи уже миновали. У них попросту больше не осталось ничего, что можно было бы разделить друг с другом. Эвелин могла бы стать и юностью, и любовью «за двоих», но Время Молчания медленно иссушило источники любви и нежности, а ее собственное желание испить из них угасло.

Она стала искать себе подруг, стала перечитывать давно забытые книги, начала вышивать и посвятила себя воспитанию своих детей, которым была предана всем сердцем. Она стала раздражаться по мелочам и теряла нить разговора, если вдруг замечала крошки на обеденном столе; так молодость теряла последние бастионы.

Ее тридцать пятый день рождения выдался особенно хлопотным, потому что прямо в тот же день они решили устроить вечеринку. Ближе к вечеру, стоя в спальне у окна, она обнаружила, что очень устала. Десять лет назад она бы просто легла и вздремнула, но сегодня ей казалось, что без ее присмотра все пойдет не так: внизу убирались горничные, безделушки, снятые со своих привычных мест, занимали весь пол; обязательно нужно было лично переговорить с бакалейщиком, кроме того, еще нужно было написать письмо Дональду, который, так как ему уже исполнилось четырнадцать, был впервые отправлен в школу-пансион.

Но все-таки она уже почти решилась прилечь отдохнуть, когда неожиданно услыхала внизу плач маленькой Джули. Она сжала губы; брови ее сдвинулись, она моргнула.

– Джули! – позвала она.

– А-а-а! – заунывно продолжала плакать Джули.

Затем снизу донесся голос второй горничной Хильды:

– Она порезалась, миссис Пайпер!

Эвелин поспешно схватила свою корзинку с вышивальными принадлежностями и рылась в ней до тех пор, пока не отыскала там рваный носовой платок. Затем она поспешила вниз. Через мгновение Джули уже ревела у нее на руках, а она искала рану, присутствие которой доказывалось небольшим пятном крови на платьице ребенка.

– Пальчик! – плакала Джули. – А-а-а, я ранена!

– Чаша стояла вон там, – извиняющимся тоном сказала Хильда. – Я ее поставила на пол, чтобы с буфета пыль протереть, а Джули захотелось поиграть с ней. Она и порезалась.

Эвелин мрачно нахмурилась и взглянула на Хильду. Решительно сжав Джули коленями, она порвала платок на узкие полоски.

– Ну давай посмотрим, дорогая!

Джули разжала кулачок, и Эвелин увидела ранку.

– Вот так!

Джули с подозрением рассматривала свой забинтованный палец. Она его согнула, затем разогнула. Девочка заулыбалась, в глазах ее появилось любопытство. Она засопела и снова согнула-разогнула палец.

– Ты прелесть! – воскликнула Эвелин и поцеловала ее. Но перед тем как покинуть комнату, она еще раз строго посмотрела на Хильду. Что за беспечность! Все нынешние слуги таковы. Эх, найти бы хорошую ирландку, но, кажется, все они уже перевелись, или какую-нибудь шведку…

В пять часов прибыл Гарольд и, поднявшись к ней в комнату, подозрительно веселым тоном пригрозил, что сейчас же поцелует ее тридцать пять раз в честь праздника. Но Эвелин не поддалась.

– Ты пьян, – коротко ответила она и продолжила, чуть смягчив фразу: – Ты же знаешь, я терпеть не могу этого запаха!

– Эви, – сказал он после паузы, усевшись на стул возле окна. – Я должен тебе кое о чем рассказать. Может быть, ты слышала, что в бизнесе есть определенные законы и они не зависят от наших желаний?

Она стояла у окна и расчесывала волосы, но при этих словах сразу же повернулась к нему: